Вдруг увидел — от дальнего стола бежала Таня. Она бежала к нему, расталкивая танцующих, бледная, испуганная.
— Что с тобой, Алмаз? — крикнула она. Подскочила, тяжелые блестящие волосы растрепались, руками его голову обняла и помогла подняться. Шагидуллин взобрался на стул, криво улыбаясь. — Что они с тобой сделали? Что?
Она прижала руку к горлу. Она сама не знала, чего так страшно испугалась. Это было с ней второй раз… а впервые на Новый год, когда он вызвал ее на улицу. Так бывало лишь в детстве, когда снились жуткие сны.
— Ничего… — прошептал Алмаз, шаря руками в воздухе и мутным взглядом обводя зал. Он собрался с силами и встал. — Я им д-дал, Иванова! — Он осторожно прикоснулся к правому глазу — глаз почти не видел, затек кровью, веко вспухло, как вареное яйцо. Гремела, визжала музыка. — Ничего… — прошептал Алмаз и сплюнул. И только тут понял, что рядом — Таня Иванова. — А-а, — сказал он, странно улыбаясь. — Это вы мне шапку прислали… я понял.
Таня медленно дышала, не поднимая глаз. Она снова становилась далекой и строгой.
— Вам лучше, Алмаз?
— Конечно, — сказал он, стараясь встретиться с ней глазами, но она отводила свои. — Идите танцуйте, Таня! А хотите — со мной? Ура!
Стараясь не морщиться, еле держась на ногах, Алмаз обнял ее левой рукой и прошел полкруга до своего стола. Правая рука болела так, словно через нее протаскивали ржавую проволоку.
— Бледный вы какой, — сказала девушка, нахмурясь. — Вот что. Не нужно быть героем. Идемте-ка, сядем.
Алмаз рухнул на стул, стараясь улыбаться. Перед ним все плыло. Таня, увидев, что он теряет сознание, крикнула Ахмедову: «Унесите его!» — и убежала в подсобные комнаты, принесла полотенце, намоченное в холодной воде, а Шагидуллина уже быстро несли, длинного и тяжелого, стараясь закрывать телами, чтобы не расстроить праздника. Его положили в узкой белой комнате на пол, под голову сунули чью-то куртку. Таня сбегала принесла льда из холодильника, завернула в салфетку — и на глаз. Шагидуллин снова зашевелился. Он полежал минуту, видимо пытаясь понять, что с ним, и хотел вставать, но ему не дал бригадир.
— Это я, Ахмедов. Ты почему в праздник дерешься?
Алмаз молчал. Черный здоровый глаз блеснул.
— Рука… — застонал он. — Правая… немножко ударил.
Ахмедов взял мягко и крепко локоть Шагидуллина, тот вскрикнул.
— О-о… — расстроился Ахмедов. — Перелом. О-о!.. Тс. Это надо срочно. Зубов, быстро звони в больницу. Ай-яй-яй, как неосторожно! Зачем дрался? Мне за тебя стыдно.
— Я нашел их, нашел! — закричал, едва не плача, дергаясь на полу, Алмаз. — Я их искал… Я нашел!
Всхлипывая, шмыгая носом, он рассказал. Он им все рассказал… как в прошлом году в день приезда увидел лошадь, приваренную к железной раме, как они с Белокуровым искали этих троих, как он сегодня случайно нашел этого… они убежали.
Ахмедов нахмурился. Таня с жалостью смотрела на синеющую руку Алмаза.
— Ай-яй-яй… — сказал бригадир. — Больничный тебе, конечно, выпишем. Хоть ты и на свадьбе пострадал. Закон обойдем. Ты ведь хорошо негодяя ударил? Крепко?
Ахмедов, нагибаясь, улыбался.
— Да… — прошептал Алмаз. — Юшка пошла у него.
— Значит, пострадал на производстве? Так и запишем. А печенка у тебя цела? Ну-ка, ляг на левый бок. Да-а, здорово они тебя. Ногами. Вот сволочи! Даже у нас, на Кавазе, есть сволочи… что ты поделаешь, а?
Из кармана Алмаза посыпались на пол смятые листочки фольги. Все их увидели и недоуменно переглянулись. Алмаз покраснел, нашарил их на полу рукою и затолкал обратно в карман. И, видя это, никто не стал спрашивать, на что ему эти фантики. Ребенок еще — так наверняка подумали. А он — для помидоров, маме.
Пришла машина. Алмаза увезли в больницу, с ним вместе поехал старик Карпов, ему все равно было пора домой. Пострадавшему наложили на руку гипс и отправили в поселок, попросив прийти через неделю на рентген.
А свадьба продолжалась.
Алмаз ходил в гипсе. Рука была толстая, как валенок, висела на марлевой повязке, внутри гипсового короба чесалась, сладко ныла, обмирала. Пальцам хотелось шевелиться, они зудели; наконец кусок гипса откололи, освободили кисть, но ничего тяжелого правой рукой поднимать не разрешалось.
Все приходилось теперь делать левой рукой: бриться, здороваться, причесываться, есть, мешать сахар в стакане, ворот застегивать, ремень затягивать, комаров отгонять, облокачиваться, страницы листать, к глазу тянуться, если в глаз соринка попала. Сложное это дело — быть левшой!
На работу Алмаз еще не выходил. Ахмедов настоял, чтобы он отсиделся дома, пока кость совсем не срастется. К нему раза три приезжали девушки из Наташиной бригады, привозили конфет и яблок, магазинных, зеленых, но очень сладких, банки болгарского компота, а также книги про любовь и про шпионов. Очень замечательный роман у Л. Н. Толстого «Анна Каренина». Алмаз побледнел, когда дошел до того места, где Анна едет к Вронскому и слышит, как в сердце у нее страшно клокочет…
Приезжали Наташа, Аза с Путятиным. Но Таня ни разу не явилась. Наверное, презирает его комсорг. Что ж, он сам во всем виноват… Однажды нашел письмо от Белокурова. Получил перед Новым годом, зимой. И заново, как бы другими глазами, перечитал его:
«С Новым годом, дорогой Алмаз! Вот так жизнь устроена — спишь и вдруг: труба! Или только на курок нажал, а — отбой. Нервы горят, как проволока при КЗ. (Он что, уже тогда предчувствовал свою гибель?!) Век такой. Я учусь, Алмаз. Что делать, учиться тоже надо… (Дальше — про отца.) А я, Алмаз, тоскую по нашему Кавазу, по РИЗу, по его синим и красным закоулкам, где такие девушки работают — малинник, а не РИЗ! (Куда красивее наших студенток.) Хотел бы снова туда, но не бригадиром — муторная должность… Хотя можно и бригадиром. Должен кто-то и этот гуж тянуть?! Ты их не обижай, они нежные. Наверное, уже половина разбежались? Замуж, конечно, выходят? Ты не видишь ли, случайно, Женю? Привет от меня… перестала писать… но очень хорошая девушка… Эх, брат, сколько там чудных людей! Ни одного негодяя не помню. Все — «гс-дяи», все работают как лошади. Привет сердечный Наташе-большой, и Тане, и Азе, и Оле… и Нине (как она? Все в желтых сапожках?)… Пиши мне, Алмаз. Ты, наверное, еще выше вырос. Смотри, слишком высокий станешь — глупым станешь, кровь доходить доверху не будет. А чтобы доходила, придется на четвереньках бегать. Ага!.. Пишу на лекции. Студенты, брат, как дети… (Алмаз, моргая мокрыми глазами, рассматривал карикатуры: бегемоты в очках, мартышки с авторучками, какие-то змеи, звезды…) Ты после армии куда думаешь? А может, учиться?! Может, ко мне?.. У меня бы и жили. Две теперь пустые комнаты… Пиши. Жду. Твой друг Анатолий Белокуров, сержант-студент».
Какая нелепая смерть! Как не повезло!.. А что с его матерью? Перенесла ли она смерть сына? Надо ей написать. Немедленно написать.
А что он ей напишет? Что от стыда и позора сбежал с РИЗа? А когда Белокуров вернулся, боялся ему в глаза смотреть? Прятался по городу? Что любил Нину и все теперь кончено? Да, Белокуров погиб, но строки письма ничуть не изменились. И дома, которые строил бригадир, стены РИЗа, которые он отделывал, так же прекрасны, как и были. И вечно такими останутся. Хоть он и погиб. «А мне, мне-то что делать?..»
В воскресенье строители Каваза вышли на улицу. Играла музыка. Люди сажали деревья. С огородов пахло дымом горящей картофельной ботвы.
Алмаз, с правой рукой на перевязи, тоже приехал в Красные Корабли. Бригада Ахмедова работала на окраине, откуда когда-то ночами Шагидуллин уходил от Нины к себе в поселок, не дождавшись попутной. Он улыбался и смотрел в небо. Стрижи улетели, вдали, над темной, в пароходных дымах Камой, кружились утки и гуси. Алмаз держал в левой руке за тонкие стволы клены с комьями земли на корнях. В скверике мелькали красные косынки, рыжие кудри, черные кепки. Люди выкапывали из земли засохшие от зноя прошлогодние саженцы и опускали в яму смородину и тополя, лили воду из ведер, лили сверкающую воду из шлангов. Жгли мусор, синий дым полз по трамвайным путям. Трещали синицы, от прикосновения сорняки стреляли семенами, ветер нес одуванчики, воздух блестел от мелких чешуек — шел великий сев. Посреди проспекта высилась черная гора саженцев. Около этой горы и встретил Алмаз бригаду Наташи.
Он не сразу узнал девушек. Он отвык их видеть в одинаковых комбинезонах серо-синего цвета. Не то что на свадьбе, там у Алмаза глаза разбежались от золотых и зеленых шелков, розовой и белой синтетики.
Он кивал им с высоты своего роста:
— Здрасьте… здрасьте…
— Господи! — подбежала Наташа и спросила, осторожно гладя его спеленатую руку. — Ну как?
Алмаз покосился на гипс.
— Скоро гайки буду крутить.
Наташа быстро развязала марлевую перевязь, подтянула руку повыше. И улыбнулась прямо в лицо парню:
