Айсылу все еще не было.
В дверях появилась худощавая, хорошо одетая по-городскому девушка и, стуча высокими каблучками, подошла к Сании.
— Нет еще ответа? — спросила она.
Сания закивала ей головой и протянула голубой конверт:
— Вот!
Девушка, волнуясь, надорвала конверт и пробежала глазами письмо.
— Вызывают! — вскрикнула она. — Художественная Академия сейчас в Средней Азии! Там!
— Поедешь в такую даль? Одна? Ты что, Эльфия?
— Поеду, Сания! Если даже придется пешком пройти Каракумы, доберусь...
— Не спеши! — Сания указала головой на кабинет. — Разрешит ли сам?
Зиннат пожал плечами. Совсем еще девчонка. А туда же... Академия...
От Мансурова сначала вышел майор, а за ним, нахлобучив на голову ушанку, дед-бакенщик с довольной ухмылкой на лице. Девушка почти бегом прошла в кабинет и вскоре выскочила оттуда сияющая и сжала Сании локоть:
— Разрешил! Разрешил! Слышишь?..
Сания проводила ее до выхода, а потом, просунув голову в дверь кабинета, спросила что-то у Мансурова.
— Пожалуйста, пройдите! — повернулась Сания к Зиннату.
Когда Зиннат вошел в кабинет, Мансуров стоял у окна, пытаясь открыть форточку.
— Проходите, садитесь! — сказал он и показал Зиннату место за длинным, покрытым зеленой материей столом.
Кабинет секретаря райкома был светлый и просторный. За большими окнами, спускаясь полого вниз, простирался Якты-куль, а дальше виднелась Волга, ее широкие луга и сосновый лес на пригорке по ту сторону ее.
На стене рядом с видом Жигулевских гор висела большая карта с множеством наколотых красных флажков.
Мансуров зачесал волосы и, пряча расческу в карман светло-коричневого френча, приветливо улыбнулся Зиннату. Сегодняшний день принес секретарю сразу две радости: после долгого перерыва пришло письмо с фронта от жены. Это была одна радость. А другая: за выполнение месячного плана хлебосдачи райком получил благодарность «сверху». Мансурову казалось, что сегодня даже самые сложные дела разрешаются легко и быстро.
Он сел не на свое обычное место, а у стены и, облокотившись о спинку соседнего стула, начал расспрашивать:
— Ну, как дела? Что нового в «Чулпане»?
Мансуров поинтересовался и пшеницей бригады Нэфисэ, и работой избы-читальни, и многим другим.
— Так, так... — проговорил он, слушая сбивчивые ответы Зинната, и совершенно неожиданно, глядя на него в упор, спросил: — Значит, на восстановление гибкости пальцев вы уже потеряли всякую надежду?
— Врачи так сказали... — Зиннат остановился в нерешительности, раздумывая, стоит ли говорить об отказе, полученном из музыкального училища: какое дело другим до его страданий? Но не удержался и добавил: — Вчера из училища пришло письмо с отказом.
— Да? Чем же они объясняют отказ?
— Ничем... Мне непонятно одно, товарищ Мансуров. Они ведь прекрасно знают, что человек я музыкальный... В общем, известный там человек.
— Гм... — протянул Мансуров и, встав со стула, подошел к окну. — Известный человек... Известный... — повторил он, как бы разговаривая сам с собой. — Ну, что же вы хотите теперь делать? — повернулся он к Зиннату.
Зиннат поморщился. Уж не пытается ли секретарь райкома вмешаться в его личную жизнь? Примут ли его в училище или нет, не так уж это важно для Мансурова. Это же не задание по хлебозаготовке и не зяблевая вспашка, наконец...
— Кто его знает?.. — пожал он плечами и вдруг неожиданно для самого себя стал выкладывать перед секретарем и обиду на руководителей училища, не сумевших оценить его, и все, что накопилось на душе.
— Мне не привыкать, товарищ Мансуров, — сказал он. — Уж так повелось: жизнь всегда против меня оборачивалась.
Мансуров взглянул на него с любопытством:
— Вот как? И давно это, говорите вы! Постоянно? Как же это получается?
— Еще в детстве никто не догадался вразумить меня, послать на учебу. Мои лучшие годы пропали даром в деревне. Только было нашел я свою линию, начал учиться музыке, — опять... Война! Ну, ладно, решил я, ведь на всю страну обрушилась беда... Стерпел. А тут бомбежка на дороге. И, как назло... левая рука, нужная для скрипки! Как будто нарочно целились в нее. А теперь вот: «Не можем принять». Вечно так! То град, то ливень, то ураган закрутит...
Заметив, что секретарь кому-то поклонился, Зиннат обернулся к двери. В кабинет тихо вошла Айсылу. Она кивнула головой Зиннату и молча села у стены.
Мансуров медленно прошелся по кабинету и остановился перед Зиннатом.
— Вот оно что... — промолвил он. — Градом бьет, ливнем сечет. А некто съежился весь и дрожит, мокнет под дождем. Ураганом закрутило... Слышишь? — повернулся Мансуров к Айсылу. — Не затушил ли тот ураган его костер, а? Что скажешь, Айсылу?
— Повадка такая у ветра, — ответила Айсылу. — Сильный огонь он раздувает ярче, а слабый — задувает совсем... Ты бы, Зиннат, сам съездил в училище...
— Не хочу я кланяться им, Айсылу-апа. Они прекрасно знают, кто я, и, по-моему, этого достаточно.
Между бровями Мансурова выступила резкая складка.
— Гм... Возможно, они и правы, отказывая вам в приеме!
Зиннат вскочил как ужаленный:
— И вы то же говорите? Почему?..
На столе зазвонил телефон. Мансуров, сделав рукой знак Зиннату, взял трубку.
— Да, я слушаю... Сверху? — Он взглянул на желтый циферблат карманных часов. — Через пять минут?
Айсылу явно была смущена тем, что они с Зиннатом отнимают столько времени у Мансурова. А тот спокойно обратился к Зиннату:
— Садитесь, садитесь! — И сел сам напротив, рядом с Айсылу. — Не обижайтесь на меня за резкость. Да, я думаю, что в таком состоянии вас и не следовало бы принимать в училище. «Известный человек», — сказали вы. А град, а ливень? Возможно, они уже смыли ваш талант?.. Ленин говорил, что искусство принадлежит народу. Помните? А слова Глинки: «Музыку творит народ, а мы ее только записываем...» Если то, что называется талантом, не вдохновляется передовыми идеями, которыми живет народ, он, безусловно, высыхает, подобно заброшенному роднику. Безусловно!..
Послышался далекий гул самолета. Мансуров остановился на миг и опять заговорил:
— А если человек полюбил музыку всем сердцем, посвятил свой талант служению народу на этом поприще, он не расстанется с музыкой — все переборет!
Зиннат взглянул на большой портрет Ленина, висевший на стене над головой Мансурова. Ленин сидел, чуть подавшись вперед, опираясь о колено, и смотрел прямо на него. Зиннату стало вдруг не по себе под этим взглядом. Он, кажется, уже начал понимать, что Мансуров имеет право сказать и более суровые слова, и Зиннату даже хотелось этого.
— Я охотно верю, что вы способный человек. Только вам надо уяснить одно: хотите ли вы служить музыке или хотите музыку заставить служить себе?
— Я не очень вас понял, товарищ Мансуров!
— Я хочу сказать: народу — вот кому служит искусство! И тот, кто ступает на этот путь, должен вытравить из себя «ячество», эгоизм и прочие такие болезни, идти по нему с чистой, светлой душой!
Опять зазвонил телефон. Видно, Мансурову что-то сообщили. Он выглянул в окно. На Волгу плавно спускался гидроплан. Мансуров вызвал секретаря.
— Сания! Позвони председателю райисполкома. Пусть зайдет ко мне. — Он снял трубку телефона. — Когда освободится линия, соедините меня с городом. Музыкальное училище. Попросите директора. — Он посмотрел на Зинната, который от удивления и радости не знал, что и делать. — Я поговорю о вас. О результате вам сообщат. Готовьтесь. Вот с товарищами посоветуйтесь.
— Спасибо вам, Джаудат-абый, — сказал взволнованно Зиннат. — За внимание, за совет... Я постараюсь...
Провожая их до двери, Мансуров предупредил Айсылу, чтобы она не торопилась выписывать из больницы старика Тимери:
— Михаил Павлович предлагает повременить немного. Надо послушаться его. А то как бы не пришлось потом раскаиваться.
Айсылу пожаловалась, что не могут до сих пор найти пропавшую пшеницу. Мансуров недовольно покачал головой.
— Вы многого лишаетесь из-за этого. Не тяните!
Он назвал человека, с которым Айсылу следовало встретиться по этому вопросу, и попрощался с ними.
— Ну, кажется, твои дела начинают налаживаться, — сказала Айсылу Зиннату, выходя на улицу. — Поехали в больницу к старику.
Прошедший недавно ливень едва не погубил Тимери.
В этот день председатель был на совещании в районе и, усталый, только под вечер выехал домой. Увидев, что густые, черные тучи заволакивают небо, он свернул на проселочную дорогу и погнал лошадь к крытому току. Дождь начинал уже накрапывать, и Тимери боялся, что там не успеют перетащить под крышу хлеба и они вымокнут.
Старику казалось, что люди на току двигаются слишком медленно. Он спрыгнул с телеги и, сбрасывая с себя кожух, закричал:
