— Здравствуйте, Сергей Лукич. — Женщина уступила ему дорогу. — Ключик-то на месте?
— Ты вот что… Прибери там, а все мои вещи перенеси к себе.
— Куда к себе, Сергей Лукич?
— Другие будут там жить, не понимаешь, что ли? Перетащишь и сходи к Клюшникову, скажи, Лузанов освободил ему квартиру.
Сергей, не заходя в контору, прошел в гараж, приказал первому попавшемуся шоферу завести «газик» и, сев за руль, уехал в колхоз «Пламя», где все еще тянулась посевная, потому что хозяйство больше всех сеяло по весновспашке.
Когда выехал за Окладин, солнце уже было высокое и жаркое. В машине, под легким тентом, копилась тугая духота. Ноги в заношенных портянках и тесноватых сапогах жарко горели от пота. У первого же мосточка, пока не остыли, мыл ноги. Потом посидел босой, с наслаждением шевеля освеженными пальцами.
Вода в ручейке теплая, чистая. С берегов в нее спускалась нежно-зеленая трава, насквозь прохваченная солнцем. Пахло чем-то свежим, крепким, раздражающим. «Вот и весна кончилась, — грустно подумалось Сергею, — а я, можно сказать, и не видел ее. Кажется, на глазах растаял снег, обогрелась земля, проклюнулась травка, поднялась, дохнуло свежестью, а я почему-то ничего этого не заметил. Да и до этого ли? Колесишь по полям день и ночь. И неужели так будет каждой весной?..»
Остаток пути надоедливо досаждали мысли о том, что в колхозе снова придется разбирать жалобы агронома и трактористов, ругаться на огрехах, подписывать акты на пересев невсхожих участков… Как это все мелко и нестерпимо нудно. Стоило ли ради этого кончать институт!..
В колхозе Лузанова нашла телефонограмма, в которой главному агроному МТС предлагалось немедленно прибыть в облсельхозуправление с отчетом о весеннем севе.
Времени оставалось мало, поэтому Сергей успел только взять в гостинице номер, побрился, наспех перекусил и поехал на совещание.
Солнечное, с застойным воздухом утро сулило жаркий день. Окна в трамваях были уже подняты, и в лицо плескался мягкий встречный ветерок, пахнущий бензиновой гарью, теплым асфальтом, молодой зеленью и пылью. Отвыкший от городской сутолоки, Сергей невольно вспоминал, как тяжело придавил его шум и бурливое движение толпы, когда он впервые оказался в незнакомом городе. Вспомнил еще, как хотелось тогда умчаться обратно в Дядлово, и подумал: «Глуп еще был, как подсосный телок». Воспоминания о прошлом мешали Сергею сосредоточиться на какой-то важной и приятной мысли, но он сознавал, что непременно вернется к этой мысли, когда вокруг будет тихо и спокойно.
Доклад главного агронома облсельхозуправления слушал рассеянно, потому что все время думал о Лине, соображая, о чем он будет говорить с нею по телефону и потом, при первой встрече. Всегдашняя самоуверенность внушала только бодрые мысли. Совещание для Сергея длилось нескончаемо долго и казалось самым нудным, хотя Окладинскую МТС не упоминали ни с плохой, ни с хорошей стороны.
После совещания Лузанов тотчас же направился в гостиницу.
И чем ближе подходил к ней, тем сильнее овладевало им то чувство беспокойства, которым он жил почти весь день. Забежав в свой номер, швырнул на диван шляпу и взялся за телефон. Сердце у него билось где-то у самого горла, билось и радостно и неспокойно. Наконец, переведя дыхание, он улыбнулся и так с улыбкой начал набирать памятный номер, в котором было три единицы. Единицы эти правильно чередовались с другими цифрами, и такой порядок был Сергею дружески знаком. В трубке прерывисто загудело, он представил, как Лина, услышав звонок, бросила свои занятия и спешит к телефону. Мягкие белые волосы ее, как всегда, легким крылом спускаются над правой бровью. Она на ходу поправляет их и улыбается уголками рта. На этот раз он с трепетной радостью подумал об ее улыбке… Наконец, гудки оборвались, на другом конце провода кто-то взял трубку.
— Алло? — слабым, словно бы подкосившимся голосом спросил Сергей и услышал:
— Дома никого нет, батюшко. А я глуха. Позвони попозже.
Разговора не вышло, но радость ожидания стала еще острее, и он просто не знал, куда себя деть: то ложился на диван, то ходил по комнате. Наконец, заперев свой номер, спустился вниз и у самых дверей буфетной комнаты встретился с Иваном Ивановичем Верхорубовым, нагруженным свертками и бутылками.
— Ты чего здесь, Лузанов?
— Да вот перекусить бы…
— Я не об этом. В городе, спрашиваю, зачем?
— На совещание вызывали. С отчетом о севе.
— Отчитался? Пойдем ко мне. Ну-ну, будет еще упираться. На бутылки. Пошли, пошли, у меня все взято.
В номере Иван Иванович снял свой пиджак, галстук, расстегнул воротник рубашки и сразу стал меньше, будто усох, сделался по-домашнему прост. Он, видимо, недавно побрился, и тонкая кожа на его лице сухо глянцевела. На левой скуле свежо чернело пятнышко пореза. Большой увядший рот все время чему-то улыбался.
Телефон, настольную лампу и тяжелый из мрамора чернильный прибор Иван Иванович сдвинул на угол стола, а на середине разложил колбасу, сыр, хлеб, конфеты, бутылку коньяку и несколько бутылок пива.
— У меня сын здесь живет, — говорил он, нарезая острым перочинным ножом колесики лимона. — Но я к нему ни ногой. Теща у него, слышите, хуже серной кислоты. Не могу ее видеть, потому мы уж с ним всегда встречаемся вот так, в гостинице. Ну давай по стопке, пока его нет.
Верхорубов одним глотком выпил налитый в стакан коньяк и с шумным свистом выдохнул воздух из обожженного горла. Потом, кисло морщась, начал сосать лимон — по тонким, хрупким пальцам бисеринками покатились две капельки соку.
— Отчитался, говоришь? Кстати, небось намыли? Чудно. Да, не то время, Сергей Лукич. Не то. Прежде, бывало, возвращаешься из области, будто в щелоке тебя прокипятили, живого места не осталось — во как. И садко и сладко. А ведь это верный признак старости, когда начинаешь хвалить прошлое. Так-так. Бог с ним, как говорится, с прошлым. Тут от нового не передохнешь.
Он в длинных, по-детски белых пальцах крутил опорожненный стакан, разглядывал его на свет и улыбался хорошо скрытой улыбкой в углах своего измятого рта. Сергей догадывался, что Верхорубов чем-то обрадован и приподнят, но разговор об этом приятном откладывает.
— Времена, Сергей Лукич, начинаются добрые. Порядок намечается сверху донизу. А то ведь мы совсем поразбредались: что хочу, то и делаю, куда хочу, туда и ворочу. Я почему вроде всплакнул о прошлом? Дисциплина была, Сергей Лукич, порядок был во всем, каждый сверчок знал свой шесток. А тут взяли было моду: всяк себе хозяин. Нет, дорогой мой, есть люди повыше тебя. Хочешь хлеб с маслом кушать, научись начальство слушать. Давай еще по капелюшке.
Верхорубов плеснул из бутылки на самое донышко стаканов, потом долго пил свою мизерную дозу, а выпив, опять стал улыбаться неуловимой улыбкой.
— Осиротеете вы, на мой взгляд, дорогой Сергей Лукич. Как осиротеете? Уйду я, наверное, от вас.
— Куда это, Иван Иванович?
Искреннее удивление и растерянность уловил Верхорубов в голосе Лузанова — этого он хотел — и, польщенный, уже открыто улыбнулся:
— Предлагают в область, начальником управления сельского хозяйства. Дали вот время на размышление. (Верхорубов лгал: назначение уже состоялось.) Ведь я пришел в район, Сергей Лукич, там, можно сказать, лаптем щи хлебали. При мне строиться начали, деньжатами обзавелись, скотом… И все-таки, видимо, придется дать согласие. Мы — коммунисты, и воля партии для нас превыше всего.
Лузанов был ошеломлен новостью, сознавая, что с уходом Верхорубова из района он теряет что-то очень важное, просто-напросто необходимое, что давало ему силу, смелость и в делах и в разговорах с людьми.
— Да как же это? — все еще не поборов растерянность и все еще не веря Верхорубову, спрашивал Лузанов. — Так неожиданно.
— Но я с особым вниманием буду следить за Окладином. Слышите, с особым. Капустина, конечно, одернем, чтобы он, чего доброго, не заигрался в демократию. Капустин, Капустин. И человек вроде бы неглупый, а вот любит полебезить перед людьми. А ведь утешай ты человека, не утешай, все равно плясать его заставишь под свою дудку. Да и как может быть иначе? Живем по плану, идем единым строем, и ясно, что всем надо шагать под команду, в затылок друг другу. А с теми порядками, за какие ратует Капустин, мы далеко не уйдем. Вот теперь народ хлынул в деревню. Едут. Капустин радуется: вроде сознание у людей поднялось. Нету у них никакого сознания. Личное хозяйство на селе раздувать разрешено — вот и едут. Держи, пожалуйста, коров, свиней, овец, кур, полгектара тебе земли колхозной, и ни гроша налога. Народишко, думаешь, о колхозе печется? Да он и думать о нем забыл. Выгода, чистоган манит его. Он там обзаведется хозяйством, и плевать ему на какие-то общественные интересы. И мы снова, слышите, снова вынуждены будем урезать этого зажиревшего на своих частнособственнических хлебах колхозника. Вот тебе и сознательность капустинская. Не так надо строить свою работу с колхозником. Никаких тебе кабанчиков. Нечего, понимаешь, стоять нараскоряку: одна нога в колхозе, другая — на своем загончике.
