Ильхамия повернулась и ушла. Мансур тоже поднялся со скамьи, спустился на берег Кабана. Озеро покрыто льдом. Не понять, где они сидели с Диляфруз? Кажется, вон под тем одиноким деревом, что маячит вдали. Нет, это не то дерево… То было наклоненное, а это стоит прямо… Любопытно вертится колесо жизни: не так давно Диляфруз отказала Мансуру, а сейчас он буквально прогнал от себя девушку. Словно по чьему-то недоброму умыслу повторяются эти круги…
Мансур вернулся домой уже в сумерки. Из зала выбежала Гульчечек, бросилась на шею отцу. Тут же принялась рассказывать обо всех новостях за день: они с Фатихаттай ходили на базар, катались на санках; у бабушки болела голова, куклу задавила машина, у нее сломалась рука, хирург сделал операцию; теперь дедушка с бабушкой ушли в гости к дяде Мише.
Мансур поднял дочку на руки, поцеловал в обе щеки:
— Ты сегодня колючий! — недовольно сказала Гульчечек, высвобождаясь из его рук.
Мансур умылся, сел к столу. Фатихаттай молча поставила на стол мясо, лапшу, кисель. Потом и сама присела на стул в сторонке, сложив руки на груди.
— Где пропадал? Гульшагиду не видел?.. Почему она совсем перестала бывать у нас? — спрашивала она, глядя исподлобья.
В голосе ее слышался упрек. Мансур ответил ей в том же тоне:
— Должно быть, некогда ей заходить. Говорят, к свадьбе готовится.
— Какая еще свадьба? — отмахнулась Фатихаттай. — За кого это она выходит?..
— Наверно, за Фазылджана.
— И ты повторяешь, дурачок, чужую брехню! — резко оборвала Фатихаттай. — Слова путного от тебя, не услышишь. Как же, держи карман шире, достанется Гульшагида этому петуху.
Не желая пререкаться с Фатихаттай — язык у нее достаточно наточен, — Мансур вышел в зал и, присев к роялю, заиграл с непонятной тоской и яростью.
Звуки будто звали кого-то, порывались к кому-то, потом бешено, словно волны морского прибоя, ударялись о берег, рассыпаясь тысячами брызг. Но вот вступила задумчивая, печальная и величественная мелодия; кажется, в саду осыпаются цветы и листья, где-то замолкает и останавливает свое течение иссякнувший родник. И вот опять нарастают беспокойство и тревога, звуки снова ищут и зовут, порываются, бегут, сталкиваются, падают, — сверкают молнии, грохочет гром… Наконец в природе устанавливается тишина. Заходит солнце. Выплывает луна на небе…
Что творится с Мансуром? Слезы сдавливают горло. Нет, нет! Только не слабость! В нем снова просыпается непокорность судьбе. Снова гремят могучие, страстные, полные надежды звуки… «Гульшагида обо всем теперь знает. Юматша сказал ей…» Должно быть, Мансур выкрикивает эти слова под музыку и начинает еще яростнее ударять пальцами по клавишам… Глаза у него закрыты, он раскачивается в такт музыке…
Раздается резкий телефонный звонок. Мансур слышит, но продолжает играть. Трубку подняла Фатихаттай.
— Дома… Кто спрашивает?.. Из хирургической клиники?.. Сейчас позову.
Мансур нехотя прервал игру, подошел к телефону.
— Слушаю. Что? Что?! Не говорите пустое! Разве можно так шутить?.. Да, понимаю… Когда это случилось? Немедленно, сейчас же, готовьте операционную… Вызовите Наталью Владимировну. Кто там есть из врачей?.. Татьяна Степановна?.. Сейчас буду!
Он бросил трубку, схватил пальто с вешалки, коротко сказал встревоженной Фатихаттай:
— Юматша попал под машину! — и выбежал.
Фатихаттай плюхнулась на стул в передней, даже не успев ахнуть.
На улице Мансур остановил первую встречную машину и помчался в больницу. Пальто расстегнуто, шапка в руках — в таком виде он влетел в вестибюль:
— Халат быстро!
Навстречу ему вышла Диляфруз — лицо белее бумаги, губы трясутся.
— Мансур-абы…
— Знаю! — И, не сказав больше ни слова, Мансур побежал наверх, в операционную, шагая через две-три ступеньки, так что развевались полы халата.
Юматшу уже положили на операционный стол. Он был без сознания, лицо и губы словно мраморные, на лбу — холодные капли пота, дыхание еле ощутимо.
— Трещина в лобной части черепа, перелом левой ноги ниже колена, травма груди, — докладывала дежурный врач Татьяна Степановна Мансуру, пока он натягивал резиновые перчатки и подходил к столу.
Наталья Владимировна молча подала Мансуру скальпель. Раздумывать и колебаться было некогда… В ходе операции выяснилось, что у Юматши еще сломаны два ребра, порвана плевра и кровь просочилась в легкое…
Диляфруз тихонько плакала, прижавшись в угол дивана. Уже третий час длится операция. Наконец показался Мансур. Он еле держится на ногах. Диляфруз бросилась к нему. В ее больших карих глазах — ужас, надежда, мольба.
Мансур взял ее за локоть.
— Диляфруз, наберитесь сил… Я не могу вас обманывать. Он в очень тяжелом состоянии.
Мансур подхватил покачнувшуюся Диляфруз, опять усадил на диван. Девушка хотела что-то сказать, но язык не повиновался. Мансур дал ей выпить воды. Потом осторожно стал спрашивать, как же это могло случиться.
— Сама не успела понять, Мансур-абы… Мы вышли из кинотеатра «Вузовец». Только повернули на улицу Бутлерова… смотрим — катится с горы на санках мальчик. А тут из-за поворота — грузовая машина. Юматша бросился между ними. Мальчишка отлетел в одну сторону, Юматша — в другую… Мансур-абы, милый, я хочу видеть его…
— Это невозможно, Диляфруз.
Она умоляюще смотрела на него большими темными глазами.
— Когда-то вы меня пожалели. Тогда я обиделась на вас за это. А теперь — я прошу вас: пожалейте меня, Мансур-абы.
Мансур повернулся к санитарке:
— Халат.
Он взял Диляфруз под руку и повел наверх.
Юматша, с забинтованной головой, по-прежнему был без сознания; глаза закрыты, губы почернели, на скулах, под глазами, ссадины, левая нога в гипсе. Трудно узнать в нем того смеющегося Юматшу, каким он был всего несколько часов тому назад.
Мансур боялся, что Диляфруз заплачет, упадет в обморок. Но она даже не всхлипнула. Тихо ступая, подошла к койке Юматши, наклонилась, вглядываясь в лицо его. Потом выпрямилась, молча вышла из палаты.
— Я хотела бы остаться с ним… дежурить, — с трудом проговорила она в коридоре.
— Сегодня нельзя, Диляфруз. Сегодня я сам проведу ночь около него. А вы отправляйтесь домой. Сейчас я вызову машину.
Уже одетая, собравшись уходить, Диляфруз вдруг заплакала:
— Почему я такая несчастная, Мансур-абы?
Мансур не умел утешать. Он только повторял:
— Терпение, умница моя Диля, терпение!
Диляфруз сжала ему руку.
— Мансур-абы, дорогой, умоляю… Ради всего, ради моей покойной сестры Дильбар, ради ее детей, ради моей любви… умоляю, спасите его…
В свободный от дежурства день Диляфруз, едва начинало светать, появлялась около хирургической клиники. То она, запрокинув голову, смотрела на одно из окон верхнего этажа, то, войдя в подъезд, две-три минуты разговаривала с кем-нибудь из персонала, то снова возвращалась на прежнее место и смотрела вверх, наконец, опустив голову, медленно удалялась. В следующий раз — будь холод, ветер, буран — она в то же самое время приходила, вставала на вчерашнее место и опять неотрывно смотрела на одно из окон верхнего этажа. На лице — молчаливое горе и бесконечное терпение, но это молчание давалось ей нелегко, она худела с каждым днем, на лице остались одни большие темные глаза.
Диляфруз, конечно, могла бы справиться, и действительно справлялась по телефону о состоянии Юматши. Но этого было мало ей. Какая-то непонятная сила — откуда бралась она? — приводила ее каждое утро под окна палаты, где лежал Юматша. Ей казалось, она была даже уверена: если не придет сюда, если не посмотрит утром на это окно, то совершит какое-то непоправимое преступление перед Юматшой, не будет знать покоя, будет метаться и каяться.
В дни дежурств она отсюда направлялась прямо на работу в свою больницу. Ей часто приходилось возвращаться пешком почти на другой конец города, ибо в ранние утренние часы не всегда удавалось сесть в трамвай или автобус. Диляфруз не жаловалась, не падала от усталости. Только бы Юматша поправился.
Но состояние Юматши ухудшалось с каждым днем. Нарастал отек мозга. Если губительный процесс захватит жизненно важные центры, больного уже ничто и никто не спасет…
В клинике собирался консилиум за консилиумом. Для наблюдения за больным были созданы специальные группы из хирургов, терапевтов, травматологов. Группой терапевтов руководил Абузар Гиреевич Тагиров; в те дни, когда сам не мог побывать в клинике, подробно расспрашивал Мансура о состоянии больного. Сегодня Мансур вернулся с работы особенно удрученный.
— Отек мозга угрожающе нарастает, — говорил он, сжав руками голову, — температура все время высокая. Дыхание тяжелое…
Утром, без семи минут десять, профессор Тагиров открыл дверь хирургической клиники. Его встретили Самуил Абрамович, Фазылджан Янгура и Мансур. Янгура был особенно приветлив с профессором. Он взял Абузара Гиреевича под руку, повел в свой кабинет, расспрашивал на ходу о настроении и здоровье Мадины-ханум. Профессор слушал рассеянно, молчал.
