Но президент его все-таки заметил, разглядел. Президенту очень не понравилось то, как художник с бесцеремонностью обнаглевшего камердинера заставил его вместо обычной фланелевой клетчатой куртки надеть фрак да еще напялить президентскую ленту. Не понравилось ему и то, как был одет сам художник: башмаки на слишком высоких, почти женских, каблуках — пародия на греческие котурны, и коммивояжерский тергалевый костюмчик с блудливой искоркой. Не понравилось ему и лицо художника — неопределенное, размазанно-скопческое, с деловито бегающими черными глазками, с недоразвитым остреньким носиком и немужским, срезанным подбородком, который не спасала попытка удлинить его бородкой — эспаньолкой. Не понравилась президенту манера художника театрально отбегать после очередных мазков и заодно выпрашивательно восхищаться патагонской народной вышивкой, висевшей на стене кабинета.
— Возьмите ее себе, — утомленно прикрыв глаза, сказал Альенде.
Художник, рассыпаясь в благодарностях, привычными пальцами, как фокусник, сдернул вышивку со стены и скатал ее в трубку.
— Еще несколько мазочков, и все… Ну, вот и готово. Я понимаю, как вы заняты, и поэтому нарисовал портрет всего за… — Художник поднял белую манжету с безвкусной золотой запонкой, изображавшей какого-то восточного дракона, и взглянул на свой «Роллекс». — Джину Лоллобриджиду я нарисовал за пятьдесят две минуты, а вас всего за сорок четыре. Хотите взглянуть?
Альенде первым делом стянул сдавившую его президентскую ленту, фрак, надел фланелевую куртку и подошел к портрету, которым художник, как зеркалом, искусно ловил наиболее выгодное освещение. На портрете был совсем чужой президенту человек, самодовольно глядевший в так называемые вдохновляющие дали. Голубизна президентской ленты ловконько перекликалась с безоблачным лазурным небом над головой. За плечами с театральным величием синели горы, должные изображать Кордильеры. Художник то так, то этак поворачивал портрет, что-то заискивающе болтал, и был миг, когда августовское солнце сильным лучом плеснуло сквозь прикрытые шторы на холст, смыв портрет своим сиянием.
Альенде сразу стало легче, когда его фальшивый двойник исчез, но руки фокусника вертанули портрет, обманув солнце, и помпезная, неприятная президенту фигура его двойника фатально воскресла на холсте. Альенде тоскливо подумал: а вдруг этот иллюзионист никогда не уйдет из его кабинета и будет малевать каждый день фальшивых двойников президента, не давая настоящему президенту работать?
— Фон я еще проработаю, — бодро сказал художник. — Но вас, мне кажется, я схватил…
У Альенде чуть не вырвалось ироническое: «За глотку…», но он вовремя сдержался и, пытаясь сделать все, чтобы художник испарился, сгинул, пробормотал:
— Весьма благодарен. Польщен.
На что немедля получил до отвращения липкое:
— Нет, это я вам благодарен.
Альенде в тихом отчаянии предложил:
— Может быть, вам еще что-нибудь нравится в моем кабинете? Скажем, вот это? — он поспешно снял со стола маленький мраморный бюст Сократа, придавливающий информацию с грифом «Секретно», — кажется, этот великий грек был единственным, что осталось в кабинете от предыдущего президента, — и протянул художнику.
Художник торопливо, как будто боясь, что у него отнимут подарок, сунул Сократа в карман, так что оттуда торчали лишь мраморные кудри философа, одной рукой заграбастал патагонскую вышивку, другой снял портрет с мольберта.
— Я никому не доверяю держать свежие полотна. Однажды мне чуть не смазали шведского короля, — и, непрерывно прощаясь, удалился задом, открыв дверь с помощью своего женского каблука. Голова, застрявшая в щели двери, извинительно попросила:
— Можно, чтобы кто-нибудь помог с мольбертом и красками?
— Конечно, конечно… — уже заметно нервничая, заверил Альенде и учтиво, но твердо закрыл дверь, едва не прищемив голову гостя.
Затем он сел за стол, нажал на кнопку. Вошел помощник — милый, скромный человек без особых примет, за исключением пиджака, отдувавшегося под мышками от двух револьверов.
Альенде показал ему на остатки творчества европейского иллюзиониста:
— Уберите это… Если можно, то скорей… — и, заметив недвусмысленно вспухшие подмышки, поморщился: — Я же говорил вам, чтобы вы прекратили эту игру в бдительность. Вы похожи на голливудского детектива.
Помощник, не моргнув, вынес это обидное замечание, убрал мольберт и краски и возник снова, не изменив содержания подмышек.
— Вас ждет американский корреспондент.
— К черту художников и корреспондентов, — прорычал президент, что с ним случалось крайне редко.
— Но вы же сами назначили ему это время, — мягко напомнил помощник. — Интервью подписное, так что искажения отпадают.
— Но не отпадают комментарии. Даже хорошее мясо можно подать под вонючим соусом, — ворчал Альенде. — Ладно, просите.
Американский корреспондент оказался молодым крупным парнем в твидовом пиджаке с кожаными налокотниками. После женских каблуков художника Альенде понравились пыльные альпинистские ботинки американца.
Корреспондент заметил, что президент не в духе, и, не теряя времени, поставил на край стола портативный магнитофон, раскрыв блокнот с приготовленными вопросами.
— Как вы относитесь к известному афоризму: «Любая власть разлагает. Абсолютная власть разлагает абсолютно»?
— Горькая правда в нем есть, — сказал Альенде. — Во всяком случае, опровергающих примеров в истории немного. Но все-таки они существуют. За исключением абсолютной власти. Абсолютная власть — это унизительное недоверие к другим.
— По-вашему, политика — это вечная профессия? — спросил корреспондент.
— Если вечная, это страшновато. Нет ничего неестественней такой профессии, как политика. Природа создала людей землепашцами, рыбаками, плотниками, учеными, чтобы они глубже проникали в тайну природы. Даже поэтами, чтобы они подслушивали и воссоздавали музыку природы. Но вот Пабло Неруда… Он поэт от бога, а вынужден заниматься политикой. Почему? Потому что из подлого искусства разъединения людей политика должна наконец стать искусством соединения. Только политика в чистых руках может помочь исчезновению самой необходимости политики…
Альенде подошел к окну, отдернул шторы и, увидев, что демонстрация женщин, колотящих в кастрюли, все еще шумит, продолжал:
— Политика — это порождение человеческих слабостей. Сознательному человеку не надо, чтобы им управляли. Он никогда не употребит свою свободу против свободы других. Такие люди есть, но их мало. А попробуйте дать свободу подлецу — и он немедленно превратит ее в несвободу других, в насилие — в эксплуатацию. Впрочем, подлецов тоже не так уж много. Они просто лучше организованы, чем сознательные люди. Основная часть человечества — это несознательные или полусознательные массы, которые не всегда понимают, как обращаться со свободой. Их легко обмануть. А обманутый народ — это уже не народ.
Корреспондент печально посмотрел на свои вопросы в блокноте — он знал, что такое латиноамериканские монологи. «Неужели он так действительно думает, а не играет?» — мелькнуло у корреспондента, и за невозможностью прямо спросить об этом президента он задал вопрос сам себе: «А что думаю я?» Но от самого себя ответа не получил.
— Государство — слишком дорогостоящая штука, — забыв о корреспонденте, лихорадочно говорил президент. — Сколько денег уходит на президентов, министров, всякую крупную и мелкую бюрократию, на армию и полицию!… Полиция никому не нравится, но попробуйте представить мир без нее — что будет твориться! Государство пока еще, к нашему несчастью, необходимо… Но смотря какое государство! Страшно, если государство превращено в сдерживающее, а не в созидательное начало. Функция сдерживания отупляет людей, оказавшихся у власти даже с первоначально созидательными целями. Те, кто только сдерживают других, а не созидают, начинают неумолимо разлагаться. Это разложение и породило приведенный вами афоризм. В идеале государство должно отмереть. Но это случится только тогда, когда сознательность станет всеобщей, когда исчезнет не только эксплуатация, но даже ее моральная возможность. Что же может помочь этому? Анархия? Она только напугает обывателя, и на его трясущихся плечах, как на белом коне, въедет фашизм. Отмиранию государства может помочь само государство, если оно будет государством нового типа — подлинно народным. Когда такое государство почувствует, что оно более не нужно как средство управления, оно отменит само себя. Но это — задача даже не завтрашняя, а послезавтрашняя. Сегодня нужно убедить людей, разуверившихся в самой идее власти, что власть должна и может быть народной! — В стеклах очков президента полыхнул отблеск заката, пробившегося сквозь шторы.
