— Собаки почти как люди, — грустно изрек Георгий.
— Милый песик, — сказала Гета и дала щенку кусочек сыра. Я попытался погладить милого песика по голове и услышал глухое предостерегающее рычание, долженствующее, видимо, показать Гете, что он дружил со мной по ошибке.
— Порода сразу видна, — заметил Миша Воронов.
— Вы, Гета, не обольщайтесь, — сказал Георгий еще более грустным тоном. — Как только еда кончится, Лелька от вас опять переметнется. Увы!
Мы лежали, курили, и никто не придавал значения словам. Я видел, что Гета постарела. Солнце подчеркивало тени под ее глазами и крошки морщинок возле губ и у висков. Но она была еще так хороша — ого! — что хотелось непременно выкинуть какой–нибудь фортель, чтобы ей понравиться. На лбу ее, чистом бледном лбу, царапины, прилипла хвоинка, и она ее не сбрасывала, не чувствовала. Мое сердце источало щемящую нежность к ней, которая всегда была ко мне добра, и к Мише, который всегда был к ней несправедлив. И еще я видел, что Георгий — это честный, хороший парень, каких не замечают в метро. И к нему я испытывал нежность за то, что он набрал больше всех грибов, но вряд ли это принесет ему хоть капельку счастья.
Еще двое грибников вышли из леса и шли по направлению к нам. Два мальчика лет по десяти в светлых рубашонках. Лелька помчалась к ним навстречу с веселым лаем.
— Эй! — крикнул один из мальчиков. — Она не бешеная?
— Нет, нет!
Они подошли ближе:
— Дяденьки, как идти к Бирюкову? Мы правильно идем?
Мы не знали.
— Хотите есть? — спросила Гета. — Вот хлеб и сыр. Берите.
Мальчики переглянулись:
— Спасибо, мы сытые.
Они зашагали дальше через поляну, помахивая палочками, ни разу не оглянулись. Щенок вдруг с ворчанием начал разрывать землю неподалеку от нас, что–то унюхал. Наверное, крота. В лесу, я знаю, живут под землей кроты.
Какая–то невероятная благость и мудрость была во всем этом: в приходе мальчиков, в поведении щенка, в нашем полусонном сидении, в посвистывании птах. В том, что ровным счетом ничего не происходило, а сердце трепетало и ныло от желания продлить, продлить волшебство. Это были редкие, дурные счастливые мгновения, когда перестаешь понимать что–либо.
Детская греза, возвращенная случайным совпадением чего–то в тебе с чем–то в вечности. Струны души тенькают, не надрываясь. Прошлое забыто, и будущего не существует. Космос умещается в ладонь легко и удобно, как песчинка. Частности, которые только что уныло обступали со всех сторон, от которых ты отбивался с темпераментом эпилептика, внезапно расплываются, превращаясь в простой и ясный подсолнечный мир.
Ничто не страшно, потому что ничего не надо, и ничего не жаль. Трава, деревья, свет дня, пустота неба и звон в ушах. Счастье небытия наяву. Бессмертие на одну секунду. Заставь себя не шевелиться, лежи, не смотри, не рыпайся — как упоительно, как безмятежно, как чисто…
— Поехали, что ли, потихоньку? — предложил Георгий. Охотно и быстро мы все поднялись, как выспавшиеся и готовые к новой работе люди. От нас остались в траве крошки хлеба, пустые бутылки и пробки с изогнутыми Мишиными клыками краями. Больше ничего. Разве что вырытая Лелькой ямина, откуда, когда я склонился посмотреть, что там пес откопал, вкусно пахнуло сырым и червями. Червями, может, и не пахло, но их там пара штук спешно ввинчивались в глину. Морда щенка, в земле по самые глаза, сияла самодовольством. Вот, дескать, я это сделал, попробуйте вы, люди.
В поисках машины мы испетляли еще километра три, не меньше, и до того устали, что всю обратную дорогу ехали молча. Кажется, Мишка уснул. И Гета то и дело приваливалась ко мне плечом.
С каждым километровым столбиком, мелькавшим по обочине шоссе, ко мне возвращалось все то, от чего я так удачно сбежал на несколько долгих лесных часов. Но возвращалось не вязким угаром беспросветного отчаяния, а какими–то сложными продолговатыми пульсациями, в каждой из которых был свой смысл и своя истома. И, подъезжая к Окружной, я сам себе представлялся неким электронным прибором, где все внутренности, все лампы и соединения, коверкают и сотрясают многочисленные замыкания. Не слышный никому треск стоял во мне. Треск, но не стон.
Георгий вежливо подвез меня к самому дому, хотя я намерен был высадиться на повороте. Михаил посоветовал бабахнуть с устатку сто граммов и спать. Гета сосредоточенно улыбалась: «Приходи к нам, Витя». Я пообещал. Стоял и махал ведром вслед машине, пока она не свернула за дома. Вошел в подъезд, в почтовом ящике белели газеты. Я стал искать по карманам ключи, натыкался на разную дребедень: платки, бумажник, сигареты — ключей не было. Меня это заинтересовало. Вроде бы я их перекладывал утром в этот пиджак. Или не перекладывал? Или выронил в лесу? Или?.. Вот они, родимые, вся связка. Шесть ключей. Два от квартиры, один от почтового ящика, один от стола на работе, два вовсе не помню от чего. Увесистый металлический пучок, имеющий свойство уныривать в самую потаенную складку кармана. Что–то прояснилось у меня в голове. Я выскочил из подъезда и побежал к Натальиному дому.
Ее дверь. Глазок, как око Вия. Пластмассовая кнопка звонка. Дзинь! Дзинь!
Наташа открыла сразу. Но от двери не отстранилась, загораживала вход.
— Такое дело, — сказал я. — Ключи забыл. Уехал я утром за грибами с Мишкой — вот, видишь? — а ключи забыл. Хоть на улице теперь ночуй. Наташа, пусти обогреться.
— Не надоел тебе самому этот балаган?
— Наташа!
Она сделала непонятное движение: то ли хотела захлопнуть дверь, то ли отодвинулась. Я ловко скользнул в щель, став гибким, как шланг, и прошмыгнул на кухню. Там вывалил весь свой грибной сбор на клеенку. Прибежала Леночка. Всплеснула ручонками от радости, глазки засверкали:
— Ой, дядя Витя! Это ты нам принес? Нам, да?
— Нам! — ответил я. — Все нам. Будем жарить грибы. Ты любишь грибы, детка?
— Ой, я не знаю.
Наталья стояла в дверях, скрестив руки на животе, — судья и богиня. Я мельтешил, суетился.
— Видишь, Наталья Олеговна, видишь. Мы с Леночкой решили жарить грибы. Она хочет. Правда, Лена? У вас есть большая сковородка?
Наташа фыркнула и ушла в комнату. Через пять минут мы с Леной, вооруженные ножами, сидели друг против друга и чистили грибы, складывая готовую продукцию в эмалированный тазик. Я прочитал девочке небольшую содержательную лекцию о полезности и питательности, а также вкусноте грибов в сравнении с другими продуктами. Она слушала, высунув язычок. Внимательный зайчонок.
— Что–то мать нынче, кажется, не в настроении? — спросил я осторожно.
— У мамы голова болит от мигрени, — озабоченно пояснила девочка.
— А вот мы ее накормим грибами, голова и пройдет.
К тому времени, как мы справились со всей кучей, в большой кастрюле уже вовсю кипела вода. Мы вместе ее подсолили и вывалили туда из тазика ароматную массу. Я собрал со стола очистки, протер клеенку тряпкой. Леночка мне усердно помогала. Наталья так ни разу и не показалась.
— А сходи–ка ты, Лена, узнай, что там с мамой. Не надо ли ей чего…
На кухне вдоль стены стояла старенькая кушетка. Я прилег на нее, подложив под голову вышитую подушечку, свесив ноги на пол. Я слышал Ленин звонкий голосок:
— Мама, мама! Мы уже все почистили! Дядя Витя сказал, у тебя голова пройдет от грибов…
Что ответила Наталья, я не услышал. Подумал облегченно, что с этой кушетки я теперь уйду только прямо в районное отделение милиции. Под закрытыми веками плавали тугие волны тепла. «Наташа!» — хотел я позвать, но уже не мог, уже спал.
Когда очнулся, то увидел ее спину. Наталья склонилась над плитой и что–то там помешивала. По кухне растекался терпкий горячий запах картошки с грибами.
— Который час, Натали?
— Около семи.
И тут я уяснил, что лежу на кушетке с ногами, укрытый пледом.
— А где мои почти новые ботинки? — спросил я.
— Сушатся, — сказала Наташа.
Я сел, снял пиджак и швырнул его в угол.
— Не забывайся очень–то!
Наталья повернула ко мне перекошенное еще не вспыхнувшим, еще подступающим гневом лицо. Волосы плеснулись на щеку.
— Ты что делаешь? Очумел? Лена дома!
Не отвечая, я двинулся в ванную, не спеша разделся и встал под душ. Включил его на такую мощность, что прохладные иглы воды чуть не прокололи кожу.
Целую вечность упивался этим струящимся блаженством, ворочался, кряхтел, отплевывался. Потом отключил воду, раскрыл пасть и рявкнул:
— Эй, Натка! Дай чистое полотенце! Слышишь?!
Дверь приоткрылась, и в щель просунулась тонкая ее рука с синим махровым полотенцем.
— Давай не подглядывай! — предупредил я.
Ночь. Мы лежим в кухне на узкой кушетке. В окошке покачивается унылая луна. Как ни дико, я не знаю, о чем говорить, и спать не хочется. Как–то не до сна. Зато Наталья уже несколько раз засыпала, я будил ее, неосторожно повернувшись.
— Да спи уже, спи! — говорит она с бабьей ночной ворчливой интонацией.
Легко сказать: спи.
