Где-то внизу, должно быть, на парадной лестнице, послышались шаги, – должно быть, лакея.
«Верноподданный, гражданин Соединенного Королевства, шотландец, Роберт Смит умрет так же просто и обыкновенно, не только, как умирали три тысячи лет назад и как будут умирать еще через три тысячи, – а вот так, как умирают сейчас в этой страшной, невероятной стране, где людоедство и где новая религия. Но ведь, если бы у Роберта Смита не было ушей, он не слышал бы ничего и был бы нем, если бы не было глаз – он ничего не видел бы, – если бы не было его – ничего бы не было, – и ничего не будет тогда, когда не будет его. Цирюльники убирают шевелюры русских священников так, чтобы они походили на Бога-отца, изображаемого на русских иконах, – но почему же на них похож и Карл Маркс, цитаты из которого на всех заборах в России –?»
Лакей прошел в кабинет, бесшумно убирается.
– «История иногда меняет свою колесницу на иные повозки. Сейчас история впряглась в русскую телегу, древнейшую, как каменные бабы из русских – поокских раскопок. Две тысячи лет назад тринадцать чудаков, причем один из них был сыном Бога-отца, похожие на Карла Маркса, перекроили историю и человеческую культуру – не потому, конечно, что они несли новую правду, а потому, что их семена упали – на новую землю и: у них была воля творить, воля видеть – не видя. В Европе пели песнь о Роланде и песни нибелунгов, по Европе ходили и крестоносцы, и гугеноты, и табориты, – и шел на костер Ян Гус, – а теперь кафе и диле заменяют бани, в танцах дикарей, и ломятся киношки в сериях из жизни негров и американских индейцев, – не случайно гуситствует Штейнер и лойольствует Шпенглер: телега, дроги истории поползли по корявым колеям и ухабам валютных и биржевых жульничеств, когда выгоднее было продавать и покупать вагоны теплых слов, чем создавать ценности, когда щетинились баррикады границ и виз, когда разваливались государства, религия, семья, труд, пол, – когда Европа походила на старую-старую суку английской породы, всю в лишаях. – – Тогда не было уже в Европе Турции и единственная Азия оставалась – Россия. Пять с половиной веков назад в Галиполи впервые появились турки, и ислам через Балканы и венгерские равнины дошел до стен Вены, где он был отбит соединенными силами погибшей тогда Габсбургской империи и вновь воскресшей Польши. Турции теперь нет в Европе. Много государств и народов погибло и воскресло вновь за эти пять с половиной веков. В Анатолии, в Галиполи (где впервые появились турки) – умирали в тот год русские изгои. В тот год по Европе, как некогда в России, было много черт оседлости, – и русские изгои хорошо узнали, что значит быть евреем, а в Палестине вновь, после тысячелетий возникло еврейское государство. Глухо зачахли в те годы Армения, Сирия, Палестина, Аравия – – к чему бы?» –
– но это говорит не мистер Роберт Смит, это говорю я, Пильняк. Мистер Смит знал иное.
– «Религия, семья, труд, пол» – Мистер Смит знал как в тихой Шотландии – даже в тихой Шотландии в те годы перепряжек истории, когда мужчины шли, шли, шли убивать друг друга, разваливалась семья. Мужчине, европейцу, англичанину – Бог уделил господство над миром, искание и труд – и каждому мужчине Бог уделил еще – интимное, уютное, властное безвластие у сердца страшного зверя женщины. – Уже совсем рассвело: раньше в России Олеги пили брагу из вражьих человечьих черепов. В полумраке, Роберт Смит взглянул в зеркало, волосы сбились на лоб, лицо показалось лошадиным. Во рту, от недосланного сна, ощутился привкус свинцовой горечи. – Смерть. Смерть. – И все же мистер Смит не поспешая принимал ванну, натягивал на повлажневшие костлявые ноги шелковые тугие кальсоны, тщательно заправлял рубашку с негнущеюся крахмаленой грудью, выбирал в гардеробе костюм, избрал черный и затягивал сзади у брюк хлястик, защелкивал пряжки у ботинок. – Лакей принес кофе, в необыденный ранний час. – Смерть. Смерть. – Телеграммы:
– Миссис Смит, Эдинбург: – мама, прошу Вас, встретьтесь с миссис Елисавет, она не виновна.
– Миссис Чудлей, Париж: – миссис Елисавет, встретьтесь с моей матерью.
– Мистеру Кингстон, Ливерпуль: – – –
– Индийский банк, Лондон: – – – –
Обстоятельство третье.
Мистер Роберт Смит получил воспитание, такое же, как все англичане. В детстве – мать, мисс и церковь. Затем колледж в своем приходе, в Эдинбурге, гольф, теннис, парусная лодка, кружевной воротничок и штаны до колен. Потом Оксфорд, сюртук, бокс, футбол, виски, француженка – впервые и единственный раз до женитьбы. Затем годы путешествий, в Камеруне, в Австралии, в Сибири, – банки, онкольные счета и фунты – и где-то – никогда не видимые, но прекрасно знаемые и изученные – товары. Тогда – у себя в Эдинбурге, в замке у моря, – любовь. Она – Елисавет – хрупкая девушка в белом платье с волосами, как закат в тумане, и с глазами, как море в облачный день. В пять часов, когда он делал визиты, она разливала чай, они играли в теннис. Он пригласил ее однажды поплыть с ним в море на боте, под парусом, – она отказалась испуганно, и он плавал в заливе один, всю ночь. Она стала его женой. Венчание было в двенадцать часов дня, в этот же день они уехали в замок, чтобы побыть несколько дней наедине перед поездкой в Италию и Египет, – и в первую же ночь, в холодной огромной спальне, – она отдалась ему, сжав губы от боли и наблюдая не за ним, а за собой. Так Роберт Смит прожил год. – И тогда пришла война. Женщины на улицах одаряли мужчин белыми лентами, значащими, что этот мужчина добровольцем идет на фронт. Футбольными командами мужчины уезжали обучаться военному ремеслу. Мистер Роберт Смит поехал во Францию, рядовым, в одном из первых полков. –
– В Шампани, после недели пребывания в окопах, их роту отвели в тыл, на отдых. Их взвод расположился в сарае фермы. В те годы все европейцы – мужчины знали, что такое: окоп, с единственной, промозглой, затаенной мыслью-ощущением: – «не меня, не меня, не я – –». И все
знали, что такое – отдых в тылу, когда весь мир – мой и я – бесконечно. У германцев всех проституток мобилизовали на фронт, и солдаты на отдыхе получали от врачей ордера к проституткам. – Тогда был весенний вечер весь в золотом закате солнца, взвод играл перед сараем в футбол, Роберт Смит писал письма, ему захотелось выпить вина, и он пошел на кухню, около фермерского домика. Ферма жила так, будто никакой войны не было. В кухне мыла посуду молодая девушка, работница, с тупым веснушчатым лицом. Она улыбнулась мужчине, не умеющему говорить на родном ее языке, и принесла бутылку красного вина. Роберт Смит, совсем юный в военной форме, жестом предложил ей выпить, – она заулыбалась и принесла еще стакан. Вечером, когда уже стемнело, она прошла около сарая в виноградник и сейчас же вернулась оттуда. Поднималась луна, Роберт Смит знал, что она прикрыла ставни у кухни и одна ушла туда. Роберт Смит сделал большой круг по винограднику, уйдя из сарая в противоположную сторону от кухни, и он оказался у кухни. Он постучал. Девушка что-то спросила из-за двери. Он постучал еще раз, тогда она отперла; она стояла в ночной рубашке, из грубого полотна, почему-то очень короткой, прикрыв грудь рукою. Он хотел только попросить вина, но на пороге вдруг блеснула под луной железка скребка, – он сделал большой шаг и вошел в кухню. В кухне пахло свежим хлебом. Она, эта француженка-работница, оказалась девственницей, – когда Роберт Смит вновь отворил дверь, он заметил, что в тени у кухни жмется солдат-француз, француз сейчас же за Смитом юркнул в дверь кухни. Утром девушку нашли в кухне мертвой, ночью был дождь, и пол кухни был затоптан грязными ногами, точно здесь прошел полк. –
– Роберт Смит, – знал ли тогда он, что в мире есть старенький, – не моральный, а физический, почти механический – закон: «Мне отмщение, и Аз воздам», – что человеческий мир складывается – из человеческих единиц, только, – что есть вина разных культур, что европейской культуры, романо-германс-кой, одноженной, – вино, и вино и уксус, – однолюбность, а одна функция всегда – не может не влечь за собой другую? – Но однолюбность: есть всегда – созидание, порой горькое очень. – – Мистер Роберт
Смит много женщин познал, многих национальностей, и молодых, и старых, и целомудренных, и извращенных, пока не узнал старенькой этой истины, той, что человек самое ценное – и любовь: единственное – в этом мире. Другого же мира человеку – нет. –
– В Эдинбурге уходили мужчины на фронт. Несколько раз над тихими улочками Эдинбурга, в ночи, во мраке, летали цеппелины, тогда люди прятались по домам, а в небе ножницы прожекторов кроили темноту, и всем было нехорошо, одиноко и сиротливо. Потом открылись лазареты, и появились искалеченные на фронтах люди, жаждущие жить, и они были с большими деньгами, которых не жалели. На тихих улочках, вне центра города, где дома все, как один, появились кафе и кабаре, и кинематографы стали ломиться от посетителей, театры опустели. Появились гигантские, несуразные, беспокоящие плакаты о войне. Миссис Смит – старуха – знала, что церкви пустеют, и еще она знала – старухи в квартале шептались озабоченно и испуганно – молодые женщины стали сестрами милосердия – девушки очень охотно уплывали в море на ботах под парусом – вон в том доме, напротив, № 27, девушка ходила к акушерке на street в другом конце города, – а в этом доме видели, как на рассвете из окна выпрыгнул офицер, у офицера рука была в белой повязке, кинематографы ломились от пар. – Миссис Смит – жена Роберта – стала сестрой милосердия; старуха не знала, что раз в ночное дежурство, после обхода израненных мужчин у молодой закружилась, закружилась голова и в этот момент в комнату, в дежурку, где была она одна, вошел рыжий ирландец, замкнув дверь, как раз тот, которому она улыбнулась несколько раз вечером и которого она видела однажды во сне: молодая тогда очнулась, разобралась в ощущениях только утром, она поразилась, как все это просто и она другими, упрощенными, глазами увидела свет, мужчин, своих подруг, матерей. Над Эдинбургом летали – изредка – ночами немецкие цеппелины. – После года отсутствия, после контузии приехал муж, Роберт, – и в первую же ночь муж испугал жену, тогда еще наивную, тем, что он не мог уже удовлетвориться естественной страстью, и то, что он делал, показалось ей мерзостью; но когда муж уехал снова на фронт и у нее был любовник, на десятом свидании она захотела, чтоб любовник сделал с ней то же, что делал ее муж. – –
