за полночь, позади у ребят было тяжелое восхождение, а утром снова в дорогу, но никто не уходил. Темноту за окном по-прежнему сек дождь, капли какое-то время подрагивали на стекле, потом, вливаясь друг в друга, словно бы нехотя, скатывались вниз, в ненасытный черный пепел, чтобы где-то ниже, в, долинах, родиться ручьем. На их место падали новые капли.
— Спойте-ка еще вот эту, «Люди идут по свету», — попросил Федорыч. — Старая она, простенькая, но все равно люблю.
И ребята, несмотря на то, что трое суток толком не спали, пели для него. Он подпевал, и на глазах были «слезы.
Мы поднялись только где-то часа в три. Молча шли к своим палаткам. Ночь была, что говорится, хоть выколи глаза. Забираясь в спальный мешок, Семен Петрович задумчиво сказал:
— Да, Федорыч… Брюзжал, брюзжал сначала, думал, не выдержу, пошлю куда подальше. А вот прожили вместе четыре дня — и грустно расставаться… Странно, противотанкист, а начал лейтенантом и кончил лейтенантом, — вслух размышлял он. — Тут чего-то не то.
— Почему? — не понял я.
— Очень мало таких, чтобы прошел всю войну и уцелел. Противотанкист — это ведь впереди пехоты: или голова в кустах, или грудь в крестах. А он так и остался лейтенантом…
Утром, свалив, рюкзаки на перекрестке чуть заметных троп, мы пошли на сейсмостанцию проститься. Кому-то пришла идея вместе сфотографироваться. Федорыч неожиданно заотнекивался:
— Фотографируйтесь без меня. — И попытался скрыться в приборной.
— Почему? — почти с обидой спросил я.
— Да ну, да я в грязной одежде. Не умывался еще.
— И мы такие же.
— Тогда подождите, хоть причешусь.
Смочив непослушные волосы, пригладив их ладонью, взглянул в зеркало. Видимо, остался недоволен, стал рыться по карманам, по столу:
— Юра, где-то была расческа.
Причесался, снова остался недоволен, сменил пиджак. Уселись на крылечке, его посадили в центре, таким он и остался у меня на фотографии: непривычно притихший и торжественный. И даже на фотографии, не надо особо присматриваться, в его глазах была какая-то пронзительная воспаленная боль, которая все четыре дня, впрочем, и раньше, в Ключах, постоянно стояла в их глубине. То ли от нее, то ли от света, он все время щурился. Но солнце редко было в те дни, и как-то я спросил:
— Владимир Федорович, простите, у вас глаза не болят? А то Эрнест у нас хороший глазник.
— Нет, спасибо, — сказал он и склонился над рацией.
…Я взглянул на часы: давно нужно было идти.
— Мы обязательно встретимся, — убежденно сказал я на прощанье.
— Неплохо бы, — усмехнулся он.
— Через год, если все будет хорошо, я буду здесь. А если не здесь, то в Москве встретимся.
— Тогда на всякий случай запишите мой московский телефон.
— Ну, до встречи! — сказал я. — Ухожу, не прощаюсь…
— Прощайте, — сказал он. — Сейчас ничего… Степанов приедет… А потом зима, может, один останусь. Юра скоро уедет. Дадут помощника или не дадут, а Кузьму еще долго ждать…
Я спустился со старого лавового потока, сел в черный пепел, чтобы взвалить на плечи рюкзак, поднялся — сначала на четвереньки, только уж потом на ноги и, не оглядываясь, пошел в сторону коптящего в отдалении Безымянного. Но, перебравшись через «сухую» речку, все же оглянулся. Федорыч с Юрой стояли на крылечке и смотрели нам вслед.
Под Безымянным Ивана Терентьевича Кирсанова уже не было — от парней из группы аэрокосмических методов лаборатории активного вулканизма, руководит которой, кстати, Евгений Константинович Мархинин, узнали, что день назад на подвернувшемся вертолете Иван Терентьевич улетел на свежие прорывы Толбачика. Мы подошли к домику вулканологов у подножья Безымянного в сплошном дожде в три часа дня. Идти на восхождение в такую погоду, да еще к вечеру, да еще после такой дороги было глупо, настроились отдохнуть, а к кратеру идти завтра с утра пораньше. Но Семен Петрович отвел меня в сторону:
— Может, уговорите ребят пойти сегодня? Мы и так на три дня запаздываем на вертолетную площадку. К тому же будет любопытно взять анализы после двойных перегрузок.
Помянув про себя недобрым словом науку, мы потащились наверх, на трехкилометровую высоту, к закрытому черными тучами кратеру. Но потом, когда мы, мокрые в, нитку, наконец пробились через переполненные водой тучи, пришло ощущение счастья: шаг за шагом врубаешь сапоги в сверкающий под вечерним солнцем хрустящий голубоватый снег, сердце колотится в висках, тучи далеко внизу, кроваво-пепельные, а вверху — грозно коптящий кратер и необыкновенно чистое, густо-синее бездонное небо.
Мы вернулись к палаткам только ночью, а утром, точнее уже к полудню, когда сонные, разбитые, один за другим собирались к костру, земля ушла вдруг у меня из-под ног я от неожиданности присел, еще ничего не поняв, и тут один за другим шесть раз так рвануло, — и весь склон Безымянного, по которому мы вчера поднимались и спускались, из серебристо-белого стал черным.
— Ну, мальчики, — спросил Семен Петрович, — плохо вчера я поступил, что погнал вас к кратеру?
Наскоро перекусили, то и дело оглядываясь, побежали прочь — через три дня мы надеялись быть на свежих прорывах Толбачика. Несмотря на большой груз и вчерашнюю усталость, бежалось ходко, видимо, сказывалось, что за спиной сквозь дрему лениво ворочался Безымянный — а вдруг по-настоящему проснется? — и пока никак не отдалялся.
— Семен Петрович-то! — воспользовавшись тем, что тот оторвался вперед, покачал головой Эрнест. — Не угонишься.
Я промолчал. Я знал, чего не знали ребята, хоть каждый шесть лет учился у него. Я знал о том, что Семен Петрович держал в тайне и был уверен, что я тоже не знаю об этом. Я узнал об этом совершенно случайно несколько лет назад, точнее, узнала моя жена: в поликлинике была на приеме у терапевта, в это время зашла сестра со списком жильцов микрорайона, состоящих на спецучете из-за туберкулеза легких:
— Тут какая-то ошибка. Семен Петрович Андронов в списке. Думала, однофамилец. Но адрес вроде бы его… Инвалид второй группы.
— Никакой ошибки нет, — вздохнула врач. — Это действительно он.
— Но ведь он такой спортивный, всегда подтянутый, — сказала молодая сестра. — Такие операции выстаивает.
— Все верно. Но у него всего пол-легкого.
Прошу вас об этом очень-то не распространяться. Он не любит этого.
…За Плотиной — своеобразным перевалом между потухшей сопкой Зиминой и вулканом Безымянным — к нам подсел вертолет хабаровских геодезистов.
— Мы думали, наши. Так это вы на Апохончиче баню отремонтировали? — засмеялся первый пилот. — И всех вулканологов перепугали. При приближении вас они разбегаются, словно зайцы. Мылись в, вашей бане. За березовыми вениками вниз сгоняли, дров забросили, селевики пришли, Степанов
