Заговорил любимчик, как чужой заговорил. Невесту себе нашел. Уже в отделе кадров оформляется невеста. Будет сидеть поблизости, на одном конвейере.
Вечером, глядя на молчавшего Лаврика, Татьяна Сергеевна не выдержала, расплакалась.
— Ну, говори, что мне делать? Не могу я так больше. Давай новую жизнь начнем. Подскажи только какую. На все я согласна, лишь бы тебя такого не видеть. Ну скажи мне по-доброму, что с тобой происходит?
Лаврик сидел на кухне нахохлившись, ни слезы жены, ни ее отчаяние, казалось, не достигали его, в глазах тоска и просьба: не трогай меня, оставь в покое. Только через несколько дней, когда она снова взялась за свое: «Мы же не чужие, жизнь такую прожили, болезней не знали, горя не видели. Неужели теперь, под старость, жизнь свою будем топтать? Скажи, что тебя гнет?» — Лаврик ответил:
— Жить мне нечем.
— Как это «нечем»? Работаешь, работу свою знаешь, любишь. Дом у тебя хороший, жена любит, уважает, дочка письма пишет, приезжай. Чем же тебе жизнь опостылела?
Лаврик молчал, и она отступилась: пусть уляжется в нем обида, оттает сердце.
Секретарь партийного бюро, бывший технолог второго сборочного Сергей Макарович Андриенко был уже пенсионером со стажем. Заседания проводил умело, они катились у него, как сани с хорошо накатанной горки. Всех он хорошо знал, и его знали, и ни у кого не возникало желания обратить на себя особое внимание, чем-то выделиться. Вопросы решали по-деловому, не затягивая, без многословия и эмоций: каждого члена бюро ждали в цехе дела, время было дорого.
Татьяна Сергеевна присела в конце длинного стола, во главе которого покойно, по-домашнему расположился Андриенко. Был он на этот раз в широком, вытянувшемся, крупной вязки свитере. Седые колечки вокруг лысины вились легким серебряным веночком. Слушали доклад Никитина о переводе сборочных цехов на полный хозрасчет. У членов бюро на лицах — сплошное согласие. И Андриенко задал свой вопрос просто так, чтобы разрядить монотонность доклада:
— А как обстоят дела с расчетными ценами?
Никитин нисколько не оживился, тем же своим плывущим голосом ответил:
— У нас такая номенклатура, при которой оптовую стоимость между деталями и узлами не поделишь. Невозможно каждой детальке рассчитывать цену. Поэтому разработаны планово-расчетные цены сразу не все изделие.
Только когда речь зашла о новом конвейере, голос Никитина переменился. Словно на паперти подаяние запросил. Через каждое слово: «Багдасарян это может подтвердить», «Наталья Ивановна не даст соврать». Как затурканная соседка в коммунальной кухне. Татьяна Сергеевна не выдержала, громко, в голос, вздохнула, и на нее тут же оглянулись. Оглянулись и наверняка вспомнили, почему она здесь сидит. Вспомнив о письме Соловьевой к директору завода, которое им предстояло обсудить.
Письмо читала вслух Наталья. Подошла к тому месту, где сидел Андриенко, повернулась ко всем лицом, надела очки и без всякого выражения, деревянным голосом начала:
— «Дорогой и многоуважаемый Артур Михайлович!
Обращаюсь к Вам как к директору завода и как к человеку, с которым, было время, не один пуд соли съели в сборочном, на многих собраниях и президиуме рядом посидели…»
Татьяна Сергеевна покраснела: нехорошо, фальшиво звучат эти личные слова в устах Натальи.
— Кто хочет высказаться, — голос Андриенко звучал глухо, и весь он сам как-то заглох, утонул в своем широком свитере, — у кого есть какое мнение по этому письму?
Все молчали. Молчание казалось зловещим. Никитин уткнул подбородок в грудь, спрятал глаза, весь вид его говорил, что высказываться он не желает.
— А почему тот, кому я писала, не пришел? — спросила Татьяна Сергеевна.
— Артур Михайлович, — ответил Андриенко, — сейчас в Москве, в министерстве. Когда вернется, познакомится с мнением партбюро и тоже ответит вам.
Вот так он с ней разговаривал. Сережа ты, Сережа Андриенко. Помнишь, как твой первый орден обмывали, как при всех сказал: «Это и твоя награда, Соловушка. Может, даже в большей степени, чем моя. На твоем характере, твоем сердце без сбоя и запиночки наш первый конвейер побежал».
— Товарищи, мы обсуждаем не просто личное письмо, а серьезное заявление, даже, если хотите, обвинение мастера Соловьевой. Нельзя отмалчиваться.
Это Наталья. Сама, как всегда, ни при чем.
— Вот и скажите, что вы думаете по этому поводу. — Багдасарян тоже желал, чтобы говорили другие.
— Я скажу, — Наталья выразительно посмотрела на Багдасаряна, — но сначала вы скажите, Виген Возгенович.
Татьяна Сергеевна поглядывала на них с обидой: молчите? В этом-то все и дело. Нормативы, прибыль, рентабельность — об этом сколько угодно, это — пожалуйста, а когда в эту терминологию голос живой врывается — электролиты дайте! — так тут и слов нет.
— Если отбросить эмоциональную часть письма, — это Багдасарян решил выступить, не стал осложнять своих отношений с Натальей, — а обратиться к его сути, то в тревоге Татьяны Сергеевны есть рациональное зерно. Перебои с электролитическими конденсаторами уже даже не старая наша болячка, а, можно сказать, рана…
Татьяна Сергеевна еле дождалась, когда он доберется до конца своей кругленькой речи. Подняла руку. Специально чтобы взбодрить слегка членов бюро, обратилась к Андриенко на «ты»:
— Дай мне слово, Сережа.
Тот сморщился, кивнул: с тобой никто не сладит, выступай.
Она не стала подниматься со своего места, все говорили сидя, кроме Натальи, которая выходила зачитывать письмо. Теперь только бы не столкнуться с чьим-нибудь высокомерным взглядом. Это конец, это единственное, что собьет ее, заставит в растерянности умолкнуть на полуслове.
— Если бы мне кто из рабочих на конвейере сказал, что смысл его жизни в первосортном блоке, в тысячах этих блоков, приносящих прибыль, я бы ему сказала: не ври, не прикидывайся, а если это правда, то спасай себя…
Наталья перебила ее.
— Что-то новенькое, — сказала она и зевнула. — Для чего же тогда новое планирование?
— Не сбивай меня, Наталья. Планирование для людей. И продукция для людей, а не человек для нее. Не скульптуру на площади будут складывать из наших блоков. В телевизоры будут вставлять и продавать людям. И вот купит, допустим, Надя Верстовская цветной телевизор с нашим блоком. Сядет в кресло, посмотрит программу, а потом скажет себе: не в телевизоре счастье. Сижу, гляжу, а жизнь где-то сейчас без меня проходит. Так что, товарищи, не в блоке и не в телевизоре счастье.
— Вот это философия! — крякнул Багдасарян. — А в чем же, если не секрет, счастье?
— Ближе к делу, товарищи. Поближе к сути вопроса. — Андриенко отодвинул широкий рукав свитера, поглядел на часы.
— А если интересует одно только дело, — Татьяна Сергеевна зло глянула на Андриенко, — хочу довести до вашего сведения: может быть, где в других местах люди работают плохо, халтурят, но на конвейере такого не бывает. На конвейере все работают хорошо. И вот эта хорошая работа хорошей жизни человеку не дает. Почему?
— Перебои с электролитами. Внеурочная работа. Непроизводительный труд, — подсказала Наталья.
— Даже Наталья Ивановна понимает, — Татьяна Сергеевна ни капельки ее сейчас не щадила. — Все понимают, и никто ничего не делает.
— Что вы предлагаете, Татьяна Сергеевна? — поспешил погасить ее вывод Никитин.
— Предлагаю вам тоже написать письма директору завода. Напишите честно, что не умеете работать. Напишите, что не под силу вам ваша работа, не по уму, не по чину…
Наконец-то они встрепенулись. Возмущение разогрело лица, согнало с них спокойствие и правоту. Наталья вспыхнула, забыла, где находится:
— Демагогия. Слова! Ты что, белены объелась?
Багдасарян поспешил оправдать Наталью:
— Вы, Татьяна Сергеевна, выражались бы поаккуратней, а то и святого выведете из себя.
— Очень вы уж об аккуратности моей печетесь!
И пошло, и поехало. Добилась своего, восстановила всех против себя, теперь что ни скажи — все в штыки. Возмущаются, гудят, не слышат ее слов.
— Конкретно. Факты. Что предлагаете?
— Предложение одно: не лениться. Если поставщик корректирует планы, сбивает и свою и нашу ритмичность, телеграммками в министерство его не проймешь. Надо не рабочих в субботу в цехе собирать, а самим в свой выходной самолетом лететь к поставщику, бить его же обязательствами, совесть будить.
— Достаточно. — Андриенко поднялся. — У нас больше чем достаточно материала для размышления. Напрасно, Татьяна Сергеевна, вы так на человечность уповаете. Не расходится она ни с планами, ни с теми параграфами, которые, как вам кажется, загородили нам белый свет. Я, например, с удовольствием сел бы в самолет и полетел к поставщику, поглядел бы в его бессовестные очи. Только все дело в том, что те очи совсем не свинцовые, а такие же, как наши, страждущие. И глядят они совсем в другую сторону — на своего поставщика.
