В той же самой комнате сидели те же самые люди. И то же несчастье связывало их мысли. Но все теперь было по-другому. Применительно к Антону несчастье казалось опасным, но все-таки слабым врагом, не способным одолеть — не способным даже надломить! — мощную, полную жизни, богатую и щедрую его натуру. И потому теперь даже Геннадию были нелепы его собственные слова: «Потерял... Антон потерял голос». Конечно же нет! Не потерял. Отдал... Подарил... Раздарил людям. Щедро и радостно, не заботясь о том, насколько его хватит. И от прикосновения к его бескорыстному таланту кто-то, быть может, стал чище. Кто-то — счастливей. Кто-то — добрее... Но и это не все. Ведь Антон талантлив не только голосом. И, значит, щедрости его не настал конец.
Геннадий не удивился своему открытию. Не удивился и тому, что вечно жившая в нем зависть к Антону не умерла со смертью Антонова голоса. Она, как цепкая, долгая болезнь, укоренилась в Геннадии так прочно, что могла умереть только с ним вместе. И, чтобы успокоить ее, оказалось недостаточно радости от сознания исполнившейся мечты. Да, он не будет больше дублером. Не будет числиться во втором составе, и отныне все премьеры, все аплодисменты и цветы будут его...
Геннадий разволновался настолько, что не мог спокойно сидеть, делать вид, что участвует в разговоре. Налил себе в кофейную чашку ликеру и, удивив всех, торопливо выпил один.
...Да, он не будет больше во втором составе их театральной труппы! Но так же, как Антон, потеряв голос, остается талантливым, он, Геннадий, обретя место премьера, остается... во втором составе, Он знал теперь это совершенно точно. Знал, что не только в театре, в самой жизни есть люди первого и второго состава. Они сами поступками своими, помыслами, чувствами причисляют себя к одному из них. И перейти из второго в первый в жизни много трудней, чем в театре.
Где, когда, почему он определил себя в этот «второй состав»? Как сделал первый к нему шаг? С чего началось это? Может, с той самой брони, хранившей его все военные годы? Может, с того дня, когда провожали на фронт так и не вернувшуюся домой Зойку? Может, еще раньше?
— Я пойду! — резко поднялся он и сдвинул, почти отшвырнул ногой помешавшее шагнуть кресло.
— Будем обедать! — остановила его Люся.
— Я пойду! — повторил Геннадий и прошел мимо нее.
— Поешь и пойдешь, — рассердилась Люся.
— Не приставай, — тихо сказал Антон и вышел за Геннадием.
— Волнуешься?
Тот кивнул.
— Репетиция была?
Тот кивнул снова
— Я через пару часов приду — пройдем второй акт: он трудный! Люсь! — вернулся он из прихожей. — У, тебя вечером в театре что есть?
— Урок с Белопольской. В восемь пятнадцать.
— Пойдем пораньше — Генке поможем.
И категорически, весело заявил Шатько:
— Тебя с собой заберем. Идет?
Геннадий ушел. Все сели за стол, и Люся, немного подумав, убрала оказавшийся лишним прибор.
Михаил принес с кухни на большом блюде исходящие жаром и ароматом бифштексы. Рядом с жареной румяной картошкой и нежной зеленью парниковых огурцов они были великолепны, как с натюрморта кисти настоящего мастера. Михаил заправским официантом обошел всех, орудуя одновременно ложкой и вилкой, разложил бифштексы в тарелки. Рюмки уже были полны.
— За что? — покосился на свой коньяк Виктор.
Ему не успели ответить: зазвонил телефон.
Антон вздрогнул, рванулся к трубке, и все поняли, что он ждал звонка.
Сказал напряженно:
— Да. Слушаю.
И через паузу, очень медленно:
— Хорошо. А когда?
Потом долго молча слушал, и напряжение не исчезало, а в уголках рта появилась едва заметная горькая улыбка.
— Я верю в чудеса. Они бывают на свете. Иногда...
Он кинул мгновенный, какой-то растерянный взгляд на Люсю, и она сразу насторожилась, словно бы защищаясь, вскинула к груди руки. Но Антон улыбнулся успокаивающе. И Люся невольно тоже улыбнулась.
— Рискнем, конечно, — сказал Антон в трубку как-то слишком торопливо, вроде бы не дослушав. — Да, да. Понял. Во вторник. После двенадцати...
Он осторожно положил трубку и медленно провел рукой по гладкому аппарату. Вернулся к столу.
Поймал взгляд Люси, сказал ей:
— Зоя Сергеевна.
И, заметив, как все беспокойно и ожидающе на него смотрят, пояснил:
— Будет оперировать.
Сел на свое место и как ни в чем не бывало обратился к жене:
— Люська! А хлеб?
Она поднялась из-за стола, но не уходила. Ждала от него еще что-то. И он сказал легко, весело, словно это не имело к нему отношения:
— Рядовые врачи иногда решительнее светил. Им легче прощают ошибки. Так за что же мы выпьем?
И взял рюмку.
Алена открыла рот, намереваясь что-то сказать, но раздумала и только незаметно вздохнула.
— За то, что... — начал было Шатько, и все повернулись к нему.
И тогда он поднялся — высокий, прямой, с молодым еще, но усталым лицом, где-то успевший загореть на раннем весеннем солнце..
— Как ты сказал, Антон? Бывают на земле чудеса?.. Вот за это.
Они встретились взглядами, понимающе кивнули друг другу, и Антон согласился:
— Можно.
И пока все поднимали рюмки, пока пили и торопливо закусывали, пока никто не смотрел на него, Антон успел подумать, что чудо, наверное, не состоится. Но если бы оно произошло... Он обязательно отыскал бы старые ноты и спел ту песню из далеких ушедших лет, когда Санька был еще маленьким, а белобрысая Алена, влюбившись в преподавателя физики, тайком от всех стала красить свои коротенькие бесцветные ресницы. Ту песню, о которой просила Люся: «Ну, спой. Выучи. Для меня». (Она больше никогда не говорила так: «для меня».) Он тогда весело отмахивался, обещал и забывал. А вот теперь, кажется, ничего не желал сильнее, чем обрести голос хотя бы только для этой — одной-единственной песни. Он помнил из нее только слова: «...еще не вся черемуха к тебе в окошко брошена».
Мы вместе живем в студенческом общежитии: я, Рита, Зоська и Валентина. Живем в одной комнате, учимся на одном курсе. За четыре года мы очень свыклись, сдружились. Каждая знает все о своих подругах. Письма из дому мы читаем вслух, посылки открываем торжественно, когда все в сборе, лакомимся домашней снедью поровну. Мы вместе готовимся к семинарам и экзаменам, читаем — по кругу — одни книги, всей комнатой бегаем в кино. А когда получаем стипендию — обязательно отправляемся в кафе и заказываем на четверых неповторимо вкусный торт из мороженого. Вечером к нам заходят ребята — однокурсники. Заходят, чтобы попросить конспекты лекций или чаю для заварки. И не уйдут, не поговорив с Зоськой... о поэзии. Это чтобы подразнить ее. Разговора такого Зоська как огня боится. Еще на первом курсе оставила она случайно в аудитории заветную свою тетрадь — толстую, в клеенчатом переплете. Даже мы не знали прежде о существовании этой тетради, не догадывались, что Зоська пишет стихи.
Ленька Попков, которому попала тетрадь в руки, не только прочел ее всю, от одной клеенчатой корки до другой, но даже выписал себе целые страницы, вызубрил стихи наизусть и распевал на мотивы популярных песен. Конечно, он рассказал о тетради всем ребятам. Да если бы только рассказал... Он устроил у себя в комнате коллективную читку и потом что-то вроде читательской конференции. А в комнате у Леньки — восемь человек. Да еще из соседних ребята набрались.
Зоська как узнала обо всем этом — убежала из общежития и три ночи у своей двоюродной тетки ночевала. Хоть кто на ее месте убежал бы. Стихи-то ведь были любовные. Только для себя написанные. И как раз атому самому Леньке больше половины посвящено было...
Ровно в двенадцать мы выставляем ребят за дверь. Валентина выключает радио и гасит свет. Ее кровать дальше других от штепселя, но выключает радио и свет непременно она. Потому что никто из нас троих этого не сделает. В двенадцать не хочется еще спать, а по радио передают ночью такие интересные концерты!
Очутившись в постелях, мы обязательно сначала помолчим, а потом кто-нибудь не выдержит и заведет разговор. В темноте мы больше всего говорим... о любви. Рита начинает расхваливать преподавателя политэкономии Степана Антоныча, от которого она без ума и которого я, Зоська и Валентина ненавидим за строгость. Потом Валентина своим спокойным грудным голосом обязательно скажет что-нибудь очень хорошее о своем Борисе. И еще добавит, что любовь — это самое что ни на есть дорогое, прекрасное чувство. Именно оно делает человека счастливым.
Валентина говорит о любви тепло-тепло, и мы знаем, что при этом она хорошо, светло улыбается.
Каждый раз ее возмущенно перебивает своим резким пронзительным голосом Зоська. Зоська теперь никого не любит, а Леньку Попкова «презирает за подлость». Волнуясь и раздражаясь, она кричит, что парни все дряни, хвастуны и обманщики, что не под силу им такое большое чувство, как любовь. Что любить их не за что и она никогда в жизни никого, кроме мамы и нас троих, не полюбит.
