— Кожа сухая, шелушится, — Сеня виновато показал над столом красно-серые, блестящие руки.
— Будто мелкая чешуя, — определил Витяй. — Правильно тебя Хромкиным-то зовут, блестишь весь, как новый сапог.
— Правильно, — согласился со вздохом Сеня. — От отца перешло, с детства так зовут. А рыбий жир мне самому надоел, да Феня сердится, когда отказываюсь. — Он обреченно взял пузырек, вынул из него бумажную затычку.
— Не пей, — сказал Витяй. — Здесь же нет Фени, чего ты боишься?
— А если узнает?
— Мы не скажем, не беспокойся.
— А врач? Если, говорит, не будешь пить, чесаться начнешь. А я правда чешусь, когда не пью.
— Трус ты, Сеня, всех боишься.
— Боюсь, — признался он. — И Феню боюсь, жалко, когда она сердится.
— Ты ее избей, — посоветовал Витяй. — У тебя же стальные руки, чего трусишь. Любимых жен всегда бьют, от этого уважение к тебе придет, и любить она будет по-настоящему. Она же не любит тебя, жалеет просто.
— Любит, — возразил Сеня, спрятав пузырек в карман. — Если бы не любила, она замуж бы за меня не пошла. Как же без любви жить?
— Какой ты глупый, господи!
— Нет, я не глупый… Я умный.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Я все про себя знаю. Если бы я был злой, а я не злой, и значит, умный. Злые умными не бывают.
Витяй засмеялся такой наивности, но Чернов, сдерживая улыбку, прожевал яйцо и сказал, что Сеня думает правильно и хватит к нему приставать. У него золотые руки и голова дай бог каждому, недаром изобретателем назвали.
— Да я просто так, — смутился Витяй. — Я же в школе с ним учусь, котел у него варит.
— Вот и отстань, — поддержал отца Борис Иваныч. — Расскажи лучше про свои рыболовные подвиги.
— Какие у него подвиги, — сказал Чернов. — Отец поймал, а он ест.
— Сам, — Витяй с шутовской гордостью стукнул себя в грудь. — Отцу сейчас некогда, рыболовную бригаду создал, в гору пошел. Приходится теперь самому. На блесну ловил, сейчас со льда хорошо берет.
— Гляди-ка! Тебе самое время в отцову бригаду. Вот стройку закончим, и давай налаживай удочки.
— Сети, дядя Ваня, сети. И катера. Председатель уже заказал два катера и мотодору. Если пойду, то только капитаном катера. Капитан Виктор Шатунов — чувствуете?
— Да-а, — Чернов покачал головой. — А я тебя шифер заставлю подносить как простого подсобника… Ты уж прости старика, не гневайся.
За разговором и едой они не заметили Балагурова, который стоял у двери вагончика и уже несколько минут наблюдал за ними, довольный непритязательностью беседы и тем, как они неторопливо, вкусно обедали. — Хлеб да соль! — сказал он.
— Едим да свой, — ответил Витяй.
Чернов подвинулся на скамейке, давая место гостю, вежливо встал.
— В самый раз поспели, Иван Никитич, значит, добра нам желаете. Садитесь вот рядом. Правда, немного что осталось, работники у меня хваткие, да вот яйцо есть, огурцы, арбуз сейчас разрежем. — Он взял складной нож, стал резать на Сенину газету сочный соленый арбуз. Балагуров охотно сел рядом с Черновым, снял с головы фетровую шляпу, нахлобучил себе на колено и первым взял арбузный ломоть.
— К такой бы закусочке да стопочку, а? — и подмигнул Витяю.
Польщенный Витяй засмеялся.
— Вот и захватили бы, а то бригадир у нас строгий, сухой закон объявил.
— Неужели?! — удивился Балагуров, присасываясь к арбузу.
— Точно, — сказал Витяй. — До окончания строительства. А потом, говорит, привыкнете и сами не станете пить.
Балагуров урчал, чмокал от наслаждения:
— Ну и вкуснота!.. М-м… а-а… язык проглотишь!.. И всегда вы так едите? И рыба вон была… Прими в свою бригаду, Иван Кирилыч!
— Не примем, — улыбнулся Витяй. — Два Ивана в одной бригаде — излишество.
— Действительно! — Балагуров, хохотнув, покрутил головой. — А я и забыл, что мы с тобой тезки, Иван Кирилыч. Но это, наверно, хорошо, когда в одной бригаде два Ивана — один вроде запасного будет, на всякий случай. Так, нет? За коммунистический труд будем бороться…
Борис Иваныч, склонившись над столом, ел арбуз, сплевывая черные семечки, недоверчиво посматривал на Балагурова.
Балагуров встретил его изучающий взгляд с подкупающей сердечностью, показал в улыбке редкие зубы. Борису Иванычу стало неловко.
— В самом деле, давайте серьезно подумаем, — продолжал с веселой непринужденностью Балагуров. — Вы что, хуже других? Работаете хорошо, все учитесь… Сеня, ты учишься ведь?
— Девятый заканчиваю, — сказал Сеня и поперхнулся от неожиданного к себе внимания начальства. Вытер мокрые от арбуза губы ладонью, сказал виновато: — Старый я, Иван Никитич, пятьдесят лет скоро…
— Ну какая это старость! Нам с Черновым к шестидесяти, а погляди-ка, чем не молодцы?! — И первым засмеялся, хлопнув Чернова по плечу.
— Мне шестьдесят уж стукнуло, — сказал Чернов, — учиться поздно.
— Ты же учишься!
— Где? К Владыкину в кружок только хожу.
— А это тебе не учеба? Кружок конкретной экономики — это, брат, почище девятого класса будет. Да еще с таким руководителем, как Владыкин. Это же профессор, академик, великий экономист совхоза! Так, нет? Вот и давайте соревноваться за высокое звание. К концу лета станете бригадой коммунистического труда. Вы что, хуже других?
Чернов вздохнул, стал собирать арбузные корки в газету. Соревнования, красные флажки, обязательства, громкие звания не то чтобы пугали его, а как-то казались лишними для старого человека. Ну молодежь еще туда-сюда, им внове все, значки любят нацеплять, первыми быть и другое разное, а тут чего только не видал за свою жизнь, Яка вот из головы не выходит, сердитые его предупреждения.
— Ну как, бригадир? — настаивал Балагуров.
— Подумать надо, — сказал Чернов. — Нельзя такое дело сразу… Опять же бригада у нас временная, неполная. Троих плотников директор послал в Яблоньку на неделю. К концу лета нас тут никого не будет, стройка закончится…
— Не закончится, Иван Кирилыч, мы думаем расширить ферму, сделать ее на миллионное поголовье, понял! Хватит вам работы.
— Что же сразу-то не подумали? Балагуров надел свою серую шляпу, встал, вытер губы и руки носовым платком. Ответил весело:
— Не вышло сразу, Иван Кирилыч, аппетит приходит во время еды. Кстати, спасибо за угощение, великолепный арбуз. Сразу денег не было, товарищи. Сейчас с помощью обкома мы добились дополнительных ассигнований совхозу и будем расширять строительство. Так что подумайте, товарищи! Сейчас самое время для ударной работы — весна. И праздник на носу. Большой праздник — трехсотлетие родной Хмелевки.
Это уже было серьезное предложение, и хотя Балагуров сказал о весне и празднике, на прощанье пожал всем руки, по-товарищески улыбнулся, все именно так и поняли, что предложение бороться за звание бригады коммунистического труда — серьезное предложение. Не сегодня, так завтра это предложение повторит парторг или сам Межов, и надо будет или принять его, или объяснить, почему оно не может быть принято.
Они вышли вслед за Балагуровым. Сеня опять взялся за свой транспортер, Борис Иваныч с Витяем закурили. Чернов, не дожидаясь их, полез на крышу брудергауза.
Райкомовский «козел» стоял у дальнего инкубатория. Возле него Балагуров давал какие-то указания прорабу Кузьмичеву.
Покурив, Борис Иваныч с Витяем натаскали шифера на крышу и стали его укладывать вместе с Черновым, пришивать. Витяй задумчиво мурлыкал песенку про какую-то Анапу. «Надену я белую шляпу, поеду я в город Анапу. Приеду я в город Анапу, и там я сниму свою шляпу». Потом сказал Чернову с усмешкой:
— Обрадовал нас предложением начальничек-то!
Чернов неожиданно для себя рассердился:
— А чем плохое предложение? Не воровать же зовет, не самогонку пить да хулиганить… Щ-ще-нок! — вспомнил недавний спор Щербинина с сыном на праздничном вечере, после которого Щербинин попал в больницу, добавил назидательно: — Слушаться надо старших, они плохому не научат.
С полей за Выселками почти сошел снег, оттаявшая вспаханная земля, набухшая от влаги, исходила паром, дышала, шевелилась в текучих струях марева, пробуждалась, большая, истомлено жадная, готовая для своего бабьего дела. Каждую весну лежит она вот так в своей жадной готовности, будто обещает родить что-то новое, ни разу не виданное, и вот дышит, вбирает в себя дожди и солнце, ворочается, тужится, — и каждый год рожает одно и то же. Ничего нового. И все же опять необманно обещает, манит, зазывно влечет какой-то своей силой, извечной непроломной тайной, которую Яке хочется раскрыть, понять. А земля, такая близкая, теплая, парная, своей охотной готовностью обещает помочь ему раскрыть эту тайну, она необманно зовет тебя: приди ко мне, Яков, ты такой большой, сильный, умелый, возьми меня уверенными хозяйскими руками, возьми с той нетерпеливой любовью, с какой ты брал меня в молодости, и я верну тебе былое твое счастье. Ты вновь почувствуешь в широких ладонях подрагивающие рукоятки неутомимого плуга, ты с радостью увидишь, как борона расправит, причешет, пригладит борозды на моем теле, ты завороженно будешь следить за сошниками сеялки, за тем, как скрываются во мне отобранные тобой семена. И когда ты придешь домой и свалишься, сморенный усталостью, довольный, что все сделал как надо, ты опять увидишь меня, и во сне я буду еще краше, еще желаннее, потому что ты увидишь меня в проклюнувшихся ростках вложенных тобою семян. И когда утром ты встанешь и увидишь за окном спорый весенний дождь, ты обрадуешься опять, думая обо мне, и будешь ежедневно приходить хоть на минутку, чтобы убедиться: твои семена не пропали, всходы тянутся к солнцу, растут, идут в трубку, колосятся, цветут, наливают зерно. Ты будешь щупать колос крупными, задубевшими в работе пальцами, шелушить его в твердых ладонях, считать зерна, пробовать их на зуб. И, не скрывая своей молчаливой радости, ты будешь оглядывать волнуемую ветром желтеющую ниву, ты скоро увидишь ее в крестцах и бабках пшеничных снопов, услышишь потный шум пыльной молотилки, веселое ржанье и фырканье лошадей, запах свежей соломы, запах хлеба. Нового хлеба. Но-во-го!
