– Не сглазим, чай! Думаешь, не больно ученые, так не поймем?
– Красота – она всем в понятие. Мы что, темные разве?
– Таким чересчур очень гордым нехорошо быть, Коленька.
Ну как им было объяснить, что не от гордости – от великого смущения, уверенный, что ничего по-настоящему хорошего, такого, что стоило бы показать людям, у него еще нет, отбирал Коля и прятал в папку свои работы. Кое-как попихав собранные рисунки, засунув их в папку, Коля убежал с улицы во двор.
– Он не гордый у нас, – объясняла Нюша собравшимся. – Это он деликатный такой и все не смеет. Не любит он форсить-то. Вы уж уходите, граждане, а мне сейчас от него будет.
В это время вернулся домой и дедушка Ефим.
– Ну, и довольно тебе тут молоть, – вмешался он, – навалила пуд – сорок фунтов, пять пудов – мешок-пятерик. Нечего тебе в таком разе и хвастать было, если человек тихий и вокруг себя звону лишнего не терпит.
– Ой, Коленька, прости ты меня! – уже причитала Нюша. – Не серчай ты на меня…
Но Коля ничего не сказал ей.
А когда все легли спать и он убедился, что Катюшка тоже угомонилась, Коля слез с кровати, достал папки с работами, развязал их и стал при свете электрического фонарика на полу разглядывать рисунки, акварели, наброски. Ведь как-никак сегодня, помимо его воли, состоялось что-то вроде первой публичной выставки его работ. И вот неискушенные люди поняли, оценили их. Он стал перебирать листы. Ну что ж, кое-что из этого можно будет показать и в Москве. А он, оказывается, довольно много успел сделать – около полутораста акварелей, рисунков и набросков за два каких-нибудь месяца. Коля почувствовал прилив гордости. Во всяком случае – не лентяй. Что бы там ни говорили после, а попотел он этим летом на совесть! Папа с мамой будут довольны. А что скажет Антонина Петровна, какими найдет эти работы Витька? О, если б они знали, сколько еще он нарисует и напишет, какие композиции он сделает!..
Счастливое ощущение накопленных сил так и гуляло по всему телу. Коля до хруста расправил плечи, потянулся, сложил аккуратно в папки все работы. Но спать не хотелось. Он осторожно приоткрыл окно, откинул ставню. С улицы повеяло нежной, пахучей прохладой. Потянуло сыроватой струей с займища, на короткое мгновение наплыло тепло, настоенное в лесу за день и отзывавшееся хвоей. Ветерок толкнул болт на ставне, принес чуть влажную сенную свежесть с лугов.
Коля стоял у окна, жадно, всей грудью, вбирая эти перемежающиеся, едва уловимые запахи ночи, с которыми он уже так свыкся.
Было тихо. На сотни, на тысячи километров во все стороны простиралась ночная тишина над давно уже отвоевавшейся, славно наработавшейся за день и теперь покойно отходившей ко сну страной. Родина дышала в лицо затаенно и ласково, словно мать, неслышно склонившаяся к сыну, чтобы молча пожелать ему покойной ночи.
Колю переполнило вдруг через край сердца хлынувшее чувство сладкой, безудержной благодарности… Сколько хороших людей учили его уму-разуму, внушали верное, точное зрение его глазам, сеяли в его душе добро, раскрывали перед ним мудрую красоту жизни и терпеливо выращивали из тукавшего в его груди упругого комочка настоящее, большое человеческое сердце, которое сейчас ровно, мерно, широко отвешивало удары, отдававшиеся звонкой и горячей радостью во всем его окрепшем существе!
Как он благодарен всем этим людям! Сколько надо еще сделать, чтобы оправдать их труд и надежды!..
Миша Хрупов должен был трижды постучать утром в ставню, прежде чем Коля проснулся.
Вылезли осторожно из окна.
На улице уже светлело. Пошли, как сговорились накануне, к тому оврагу с буреломом, в лес. Хрупов был с ружьем. Выпросил у хозяина дома, в котором жил: «Может быть, поохотимся, постреляем». Коля замялся: при прощании отец строго-настрого не велел играть с оружием.
– А дышать тебе позволяют без папиного разрешения? – насмешливо спросил Хрупов.
Когда они вышли за околицу и направились к лесу, Коля на минуту остановился за кузницей и посмотрел в поле.
Весь горизонт уже горел, как рампа. И там, на золотисто-малиновой кромке неба, два черных крыла далекой маленькой ветряной мельницы, полускрытой за холмом, были вскинуты, словно руки дирижера.
В противоположной стороне неба погасла медленно, совсем как люстра в театре, последняя звезда.
Тишина стояла в необъятном мире. Смолкли птицы. Все застыло.
Близилась торжественная минута.
Сейчас должна была начаться увертюра, а за ней обещал грянуть во всю силу день – огромный, солнечный, нескончаемый…
Он ведь только начинался…
Зимой 1951 года в одном из центральных залов столицы снова открылась «выставка работ ученика Московской Средней Художественной школы Коли Дмитриева». До этого выставка в течение нескольких месяцев переходила в Москве из одного зала в другой, и везде она вызывала самый отзывчивый и взволнованный интерес. Затем выставка побывала в Ленинграде. Оттуда ее тоже долго не отпускали. Но вот теперь она снова вернулась в столицу.
В один из воскресных дней выставку посетила большая группа пионеров, приехавших из подмосковных районов. Здесь были и юные геологи, и маленькие садоводы-мичуринцы, и авиамоделисты, и будущие кораблестроители. Всех их привел на выставку невысокий плечистый человек с маленькой старомодной бородкой, уже очень немолодой, в коротких штанах и толстых туристских чулках, в просторной вельветовой блузе, из карманов которой торчали карандаши и поблескивал металлический ободок лупы. Те, кто читал эту книгу, узнали бы в нем профессора Александра Николаевича Гайбурова.
Профессор подвел своих питомцев к большой, массивной белой двери, которая вела в зал, где разместилась выставка, широко раскинул руки и свел их, как бы собирая пионеров вокруг себя потеснее.
– Милые мои друзья, – начал он, и все затихли. – Мы сейчас с вами увидим замечательные работы одного из талантливейших младших сыновей нашей великой Родины, совсем еще юного художника – Коли Дмитриева. Прежде чем раскроется эта дверь, я хотел бы вам сказать несколько слов…
Профессор потупил свою тяжелую круглую голову, потом, словно пересилив что-то, резко поднял ее, глянул поверх окружавших его ребят и продолжал:
– Три года назад, когда я был в экспедиции далеко отсюда, в Уссурийском крае, мои юные друзья, московские пионеры, прислали мне письмо. И из него я узнал о несчастье. 12 августа 1948 года Коля Дмитриев пошел на охоту с одним своим товарищем в деревне Репинка, что в Калининской области. Товарищ шел впереди с заряженным ружьем в руке по краю глубокой, обрывистой промоины, вроде овражка, на дне которой торчали острые, как пилки, сучья бурелома. Он поскользнулся на мокром листе и упал бы вниз прямо на эти острые деревянные клыки. Коля бросился вперед, чтобы подхватить его. Но тот сам, пытаясь удержаться, инстинктивно рывком оперся на ружье, схватившись за его ствол. Ружье со взведенным курком ударилось ложем в пень. Раздался выстрел. Коля, даже не вскрикнув, упал лицом на землю. Заряд попал ему прямо в висок…
Пионеры слушали профессора в безмолвном и угрюмом напряжении. Гайбуров продолжал:
– Когда в Москву были доставлены папки с его работами, все были потрясены прежде всего их количеством. Трудно было поверить, что мальчик сделал все это за два месяца. Почти полтораста работ. И каких работ!.. Ведь он рисовал там совершенно самостоятельно. Никто не мог ему дать совет, сделать поправку. И вместе с тем в этих работах были уже и зрелость и редкое мастерство. Даже те, кто и раньше был знаком с творчеством Коли Дмитриева, были теперь просто поражены. Такой гигантский прыжок к совершенству сделал Коля за этот короткий срок.
Профессор раскрыл кожаную папку-портфель, которую до этого держал под мышкой.
– Вот здесь у меня имеются отзывы крупнейших деятелей нашего искусства. Профессора, художники, ученые дивятся не столько тому, как он мог создавать такие мастерские произведения, а считают наиболее поразительным, что, будучи всего лишь пятнадцати лет от роду, он впитал в себя все лучшие традиции нашего богатейшего русского классического и советского искусства… А ведь все, что вы сейчас увидите, – прервал сам себя профессор, захлопывая папку, – по существу, было для него лишь лабораторией. Разве для того, чтобы выставлять, писал и рисовал он? Да он и не помышлял об этом! Он готовился в большой, дальний путь. Этими работами он себя только еще снаряжал в дорогу… Какие просторы открывались перед ним! И он выходил в них не одиночкой. Его вели в большую жизнь вдумчивые наставники, с ним были верные товарищи. Все вокруг учило его постигать прекрасное и видеть красоту в правде. И он сам был верен дружбе и горд своим пионерским званием. Он и был, друзья мои, настоящим пионером, одним из тех, кто первым ступает на дороги к будущему еще невиданной красоты…
