Говорили о статье и в школе. Историк Назаров нахваливал Ветрова: «Молодец, что защищает Голубовку, давно пора кой-кого стегануть за нее по глазам».
— А ведь голубовцы когда-то были очень дружны, — продолжал Назаров. — Они чуть ли не первыми в наших краях создали свой колхоз «Красногвардеец», никого у себя не дали раскулачить. Приедет, бывало, уполномоченный выявлять кулаков, а голубовцы ему: не имеем таковских — и крышка… В гору шла Голубовка, и на тебе — подкосили.
— Вам-то какое дело до этого? — удивилась Марфа Степановна. — Статейка как статейка: нынче прочли, завтра забыли… Нашли о чем толковать.
В Заречном тоже проявили внимание к статье агронома Ветрова. Районная газета замыслила перепечатать ее, однако начеку было недремлющее око Анатолия Викторовича Борозды. Узнав о замысле редакции, он ринулся к Ивану Трифоновичу Ковалеву с докладом.
— Перепечатать? Он что, в своем уме, — возмутился тот. — Надеюсь, ты запретил?
— Редактор привык выполнять ваши личные указания, — вполголоса ответил Борозда. — Разрешите вызвать его к вам.
— Хватит и телефонного указания. Вызывай к телефону. — Потом, услышав знакомый редакторский голос, Ковалев проговорил: — Берегу твое творческое время и по телефону советую: материал Ветрова из газеты не перепечатывать. Что, что? Был помещен в центральной прессе… Ишь ты, аргумент нашел, а я тебе другой аргумент подброшу: что дозволено Юпитеру, то не дозволено… Вот именно. Перепечатку отставить. — Он положил трубку, распорядился: — Зондируй в обкоме — надо нам отвечать на статью или не надо. Подбрасывай мыслишку обкомовцам: Голубовка — внутреннее дело колхоза, колхоз и пусть отвечает.
В Михайловке не знали о таких разговорах. Ветров получал письма, на каждое старался ответить.
— Пока твой Аркадий будет разбирать почту, займемся примеркой платья, а по дороге завернем в магазин. Я обещала угостить братика Мишу конфетами, — предложила Валентина.
Подойдя к магазину, они увидели на стекле приклеенную с внутренней стороны бумажку: «Учет».
— Я так и знала — будет закрыт. Эта хабалка-продавщица каким-то нюхом чует, что я иду за покупкой, — пробурчала Лиля.
— И со мной такое бывает — «учет», «обед», «уборка», — рассмеялась Валентина. — Тетю Шуру можно понять: вон какой навар был у нее в буфете, а теперь нету.
* * *
В фойе Дома культуры понабилось так много любопытных, что молодежи негде было танцевать. Пришли даже древние старики и старухи взглянуть на невиданное в Михайловке диво — комсомольскую свадьбу.
Марфу Степановну чужая свадьба не интересовала, и в Дом культуры, даже имея приглашение, она не пошла — зачем ей смотреть на счастье других. Вечером, зазвав к себе Тарана, Марфа Степановна жаловалась на неустроенность дочери.
— Ты сам знаешь, Сережа, какая у меня Настенька — тихенькая, скромненькая, за себя постоять не может. — Она достала из буфета графинчик с настойкой, налила стакан. — Попробуй, Сережа, сама готовила.
У Тарана заблестели глаза.
— Вы, Марфа Степановна, учили меня, вы были моей самой любимой учительницей, — льстиво говорил захмелевший гость. — Да не дадим Настеньку в обиду.
— Ты, Сережа, молодец, отзывчивый… Припугнуть бы Майорову, чтоб на дороге не стояла, — осторожно советовала хозяйка, подливая в стакан.
— Я, Марфа Степановна, за вас да за Настеньку на все готовый…
…В разгар свадебного веселья подвыпивший Таран появился в Доме культуры. Люди танцевали. Он бесцеремонно подошел к Ане Пеговой, стоявшей у колонны с Женей Кучумовой, куражливо расшаркался.
— Станцуем, Анька, тряхнем стариной!
Девушка пренебрежительно посмотрела на него.
— С пьяным не танцую.
— Ух ты, фифа какая! Женя, ты посмотри на эту цацу, — обратился он к Кучумовой. — Не хочет со мной танцевать. И плевать! Идем с тобой.
— Отстань! — резко отмахнулась Кучумова.
— И ты тоже? Ха! Культурными стали! Воспитание так и прет!
К Тарану подошел старик Вершинин.
— Ишь, Серег, какие молодцы девчата, не идут с тобой, от ворот поворот, — насмешливо сказал он.
— А ну тебя, — махнул рукой Таран и хотел отойти, но костистая, с узловатыми пальцами ладонь старика впилась в плечо парня.
— Ты, Серег, не отмахивайся, — предупредил Вершинин. — Тут, вишь, праздник, не порть его своей харей, отошло твое время, так что смирно веди себя, а то ненароком вышвырнут и жаловаться некому. Так-то вот.
Вообще в Дом культуры теперь хоть не заходи — никакой свободы, чуть что, сразу дежурные подбегают, выйди — и крышка. Таран злобно поругивался, но что с ними поделаешь, если все заодно…
На душе у Тарана скверно, тошно, смотреть на все это противно. Он стоял в сторонке, жевал во рту не-прикуренную папиросу. Закури попробуй, опять подбегут… Исподлобья поглядывая на танцующих, он увидел Майорову, она с Сашей Головановым — веселая, улыбчивая. Саша что-то говорит ей, и сам улыбается, тает… Таран сплюнул. А вот и Настенька. Одна стоит, тоскует… Но почему ей быть одной? Чем ей не пара на сегодня он, Таран? Если девке скучно, с ней и разговаривать проще… Таран воровато оглянулся по сторонам, будто боялся, что кто-то подслушает его мысли. Покачиваясь, он подошел к Настеньке.
— Что не танцуешь? Или нет подходящего кавалера?
— Интереса нет, — ответила она.
— Это правильно. Какой тут интерес, одна тоска зеленая. На улице погодка — закачаешься. Выйдем погулять?
Настенька промолчала, поглядывая на Майорову, которая стояла с Подрезовым и что-то ему доказывала. Подрезов улыбаясь, кивал головой, соглашался. Вот она увидела Сашу Голованова, окруженного десятиклассницами. Пегова, Кучумова наперебой приглашали танцевать. Он отказывался:
— Извините, жду, когда пригласит другая.
«Майорову ждет, — ревниво подумала Настенька. — А может быть, мне подойти к нему и пригласить… Ведь объявлен дамский вальс… Нет!» — отмахнулась она и обратилась к Тарану:
— Ты, кажется, приглашал на улицу? Идем, Сережа. — Настенька демонстративно взяла парня под руку. Пусть Саша Голованов знает, что в нем не очень-то нуждаются. Проходя через зал, она оглянулась и снова увидела Сашу. Тот с тревогой смотрел ей вслед.
На улице чуть морозило. Под ногами сердито похрустывал непрочный весенний ледок. Пахло горьковатой степной полынью.
Таран шел рядом, болтая о каких-то пустяках. Время от времени он клал руку на плечо Настеньки. Она стряхивала ее.
Подойдя к своему дому, Таран остановился.
— Ты что? Идем дальше, — сказала Настенька.
— Зачем дальше. Видишь, у нас никого нет дома. Зайдем?
— Нет, нет.
Таран обхватил Настеньку за талию.
— Пусти, Сережа, ты с ума сошел.
Было темно и жутко. Она силилась вырваться из его рук, но Таран поднял ее, толкнул ногой скрипучую калитку и понес Настеньку во двор.
— Пусти! Слышишь? Пусти! — закричала она, колотя его по лицу…
* * *
Марфа Степановна взглянула на часы. Был поздний вечер, а Настенька еще не возвращалась из Дома культуры. Чужая свадьба там… А она порой грезила о другой свадьбе и не в Доме культуры, а здесь, в этих просторных комнатах. Марфа Степановна уже деньжат поднакопила, прошлым летом дом отремонтировала, сундук дочери приготовила. Не бесприданница ее Настенька! Приданое-то есть, а вот удача пока обходит их, и все из-за Майоровой…
«Ничего, ничего, будет и на нашей улице праздник», — бодрилась Марфа Степановна, веря, что ее письмо в райком и обком все дела поправит.
В дверь кто-то тихо стучался. Марфа Степановна вышла на веранду, спросила, кто там, отворила.
Вбежала Настенька — бледная, испуганная, с горящими глазами, в распахнутом пальто. Не сказав ни слова матери, она сбросила пальто, пошла, как слепая, в спаленку, не раздеваясь, повалилась на кровать и разрыдалась.
Марфа Степановна поспешила за дочерью.
— Настенька, милая ты моя, да что с тобой? — всполошилась мать.
— Ой, мама, ой, мама, — сквозь слезы отвечала дочь, — какие подлые люди, какие подлые.
Марфа Степановна села на кровать, положила руку на голову Настеньки.
— Успокойся, успокойся, родная, — уговаривала она, а у самой внутри бурлил неукротимый гнев. Она знала, кто обидел дочь — Саша Голованов и Майорова. Ох, эта Майорова.
— Уеду я, мама, уеду, — сквозь рыдания сказала Настенька.
— Не дури. Куда ты уедешь. От счастья разве бегут.
Настенька подняла голову.
— От счастья… Какое тут счастье, мама…
— Все уладится. Вот увидишь, милая, все уладится. Майорову прогоним. Да, да, Настенька, не долго ей осталось тут, вытурим. Да я за тебя, за радость твою все переверну вверх дном, никого не пощажу, ненаглядная ты моя.
Настенька утихла, убаюканная словами матери.
Свадебное веселье закончилось глубокой ночью. Саша Голованов провожал Валентину домой. Он бережно поддерживал ее под руку, освещал дорогу карманным фонариком. У директорского дома остановились. Он потушил фонарик.
