Руке Тани сразу стало покойно и удобно в его руке.
— А я вас искала, искала, искала!.. Я целый день вас везде искала — где вы были? — радостно и все же не желая повышать голоса, почти по-детски лепетала Таня. — Вы, должно быть, купались?
— Купался… Конечно, купался… Потом так лежал на пляже…
— Ну вот… Поэтому я вас и не могла найти… Я проходила там, только разглядеть не могла… Должно быть, вы плавали как раз в это время… Вы плавали?
— Конечно, плавал.
— Далеко?
— Порядочно… Я вообще неплохой пловец.
— Ну вот… Значит, это вы и плыли дальше всех!
Он видел на ее лице ту редкостную преображающую радость, которую он вызвал, и разглядывал это новое для него лицо с некоторым опасением, что вот вдруг потухнет эта радость. Однако он спросил улыбаясь:
— Это ведь вы мне сказали, что у меня на лице татуировка?
— А вы мне зачем сказали, что я глаза пялю? — густо покраснела она.
— Ну хорошо, мир! — развеселился он и пожал ей руку. — Хотите поглядеть в бинокль на чаек? — вдруг предложил он.
— Зачем? — удивилась она. — Чайки?.. Я их и без бинокля отлично вижу…
— Вы в каком доме отдыха? — спросил он.
— Ни в каком… Я не приезжая… И я всегда вижу чаек в море… и бакланов.
— Вот как!.. Счастливица!.. Ну, хорошо, а откуда же вы меня знаете? Скажите, где мы с вами встречались?
— Вспомните сами, — таинственно и лукаво сказала Таня. — Вы должны это вспомнить сами, я не скажу.
— Гм… Какая чудачка!..
Но Таня видела, что ему приятно стоять здесь, на пристани, с такою, как она, чудачкой и держать, не выпуская, в своей широкой руке ее маленькую руку.
— Пойдемте отсюда, а дорогой вы будете вспоминать, — сказала она уже повелительно немного, — и вы, наконец, вспомните.
Ей немного досадно было, что сам он еще не припомнил ее; пусть она была и слишком маленькой девочкой двенадцать лет назад, но он мог бы как-нибудь мгновенно догадаться, что это именно она, Таня.
— Вы знаете, как меня зовут? — спросила она вдруг, идя с пристани с ним рядом.
— Нет, конечно, — добродушно усмехнулся он.
— Угадайте!.. Я сама не скажу.
— Ну, где же мне угадать? Женских имен много.
— Хорошо, я скажу… Таня! — И она посмотрела на него со всем вниманием, на какое была способна.
— Хорошее имя, — качнул он головой, — красивое имя.
— И все-таки не помните?
— Нет… что-то не вспомню… Вы меня по Москве знаете?
— А вы в Москве живете?
— Да, я теперь в Москве.
— А раньше где вы жили?
— Ну, мало ли!.. Я во многих городах жил.
— В Александровске жили? — спросила она лукаво.
— Александровск?.. Теперь называется Запорожье… Да, случалось.
— Ага!.. Вот видите, я помню! — ликовала Таня.
Так как в это время они сошли уже с пристани на набережную, то Таня должна бы была повести так счастливо найденного Даутова направо, к тому дому, где так нетерпеливо ждала ее мать, но явилась внезапная мысль привести его не туда, а к маленькой дачке, где они жили вместе двенадцать лет назад.
— Вот сейчас мы минуем мост и милицию и выйдем к одному о-очень знакомому вам местечку, — сказала она шаловливо, подняв кверху палец и качнув головой.
— Гм… Что же это за местечко такое?
Она заметила, что когда он улыбался, то после как-то странно вбирал внутрь губы, и это ей тоже будто напоминало прежнего, из детства, Даутова и очень нравилось. В такой улыбке было какое-то точно снисхождение к ней, взрослого к маленькой, к совсем маленькой, трехлетней прежней Тане, с которой нельзя же было говорить серьезно, но еще меньше можно было говорить несерьезно.
— Вот вы сейчас увидите, что это за местечко, — а пока посмотрите, как мы обстроились… Этот мост — он бетонный, а был тут какой?
— Деревянный?
— Конечно, деревянный. И он стоял ниже гораздо, тут сделали порядочную насыпь… А эту большую гостиницу очень раскачало землетрясением в двадцать седьмом году, знаете?.. Ну вот. Мебель отсюда всю спускали вниз из окон на веревках, потому что лестницы тоже все были испорчены, не только стены одни… Эту гостиницу ведь хотели ломать, вы знаете? А как посчитали, что такой огромный дом ломать сто тысяч будет стоить, так и начали — была не была — ремонтировать, — и теперь вот домище стоит отлично, как новенький… Представьте себе, у нас тут делают палки, и такие красивые, что их вывозят!.. Да, да, у нас там работает человек пятьдесят, в этой палочной мастерской, и моя подруга одна туда поступила недавно: она художница и хорошо выжигает… Но туда можно и просто полировщицей поступить… Да, наконец, выжигать — что же тут такого? Я тоже могу попробовать выжигать… Пусть я испорчу каких-нибудь десять палок, их все равно тут приезжие купят… Только это я на время, на месяц какой-нибудь могла бы поступить, а то мне надо ехать учиться.
— А куда именно, вы еще не решили? — улыбнулся он.
— Да-а, вообще… ведь это, конечно, трудно решить… Вот к хозяйству, я знаю, у меня совсем никаких способностей нет… Мне раз мама дала денег что-нибудь купить на базаре, я и купила десяток чуларок, только что из моря и, знаете, еще хвостиками шевелят!.. Ну, конечно, мне стало их жалко, я побежала с ними к морю, вот как раз в том месте, где вы утром стояли, и всех пустила!
— И они поплыли?
— Все уплыли… Ведь они только что из моря были, и он, рыбак, их в ведре с водою нес… И потом… Чуларка нас с мамой однажды, может быть, от голодной смерти спасла!
— Как спасла? — удивился он.
— Ну, конечно, тем спасла, что мы ее съели.
— Гм… Тут вам, значит, не жаль было есть?.. А куда же мы все-таки идем?
— Идем мы… Вот сейчас пойдем по этой тропинке. Вы ее не помните?
— И тропинку какую-то я тоже должен помнить? — шутливо пожал он плечами и добавил: — А мама ваша кто?
— Мама?
Тут Таня приостановилась на шаг, посмотрела ему прямо в глаза и сказала почему-то вполголоса, но с большим выражением:
— Она учительница.
— А-а! — отозвался он, нисколько не удивясь. — А эта тропинка куда-нибудь нас с вами приведет?
— Да… на горку, — несколько отвернувшись, сказала Таня.
— А на горке что?
— А на горке скамейка… Там мы сядем и будем смотреть на море.
— Чудесно! — отозвался он. — Я сегодня целый день только и делал, что смотрел на море, и еще готов смотреть целый вечер… Чудесно!
Он оглянулся кругом и крепко потер себе грудь.
Море теперь было именно таким палевым, каким недавно представляла его себе Таня, но она глядела только себе под ноги и думала, вспомнит ли Даутов ее и мать, когда увидит маленький домик, в котором когда-то жил. И едва показался этот домик, она указала на него левой рукой и сказала значительно:
— Вот! Вот куда я вас привела, видите?
— Вижу, — сказал он с недоумением и посмотрел на нее вопросительно.
Недалеко от домика рыбака Чупринки паслось несколько белых коз. Таня сказала о козах:
— Это одного нашего учителя, математика… Он сам их пасет, — видите, вон там стоит, низенький, читает газету? Это наш учитель Лебеденко. Он и зимой их пасет. У него двое маленьких детей, а молоко теперь дорогое… А вы помните пятиногую козу Шурку? — вдруг спросила она, повернувшись к нему всем телом.
— Ка-ку-ю? Пяти-ногую? — удивился он.
— То есть она, конечно, не была пятиногой, это только так казалось, когда она бежала… У нее была только одна дойка, зато она висела до земли… Не помните?
— Признаться сказать, не помню.
— Ну, уж если вы козу Шурку не помните!.. — развела руками Таня. — А я вот ее отлично помню… как же так? Козу Шурку!
— Нет, все-таки не помню, — сказал он, улыбнувшись, и вобрал губы.
— И этого дома не помните? — спросила Таня, и голос у нее дрогнул и осекся так, что он посмотрел на нее внимательно и участливо и сказал:
— Я в этих местах жил когда-то, но когда именно…
— Двенадцать лет назад! — живо перебила Таня.
— Может быть… Может быть, и двенадцать… Но где именно жил, представляю смутно.
— В этом вот доме! — горячо сказала Таня. — А по этой тропинке ходили к морю купаться…
— После тифа у меня стала очень плохая память.
— А-а!.. У вас был тиф!
— Да… Был сыпной, был брюшной… и даже возвратный.
— Это во время гражданской войны?
— Да, конечно… И в результате у меня очень ослабла память.
— Ну, тогда… тогда я уже не знаю как, — задумалась Таня. — И этого нельзя вылечить?
— А у моего товарища одного, — не отвечая, продолжал он, — тоже после тифа случилось что-то совсем из ряду вон выходящее: он позабыл все слова! То есть он их так путал, что невозможно было понять… Того лечили, — не помню, кажется года два или три его лечили…
— И все-таки вылечили?
— Да-а, он потом даже во втуз поступил и окончил… Теперь инженером где-то… Я его упустил из виду.
