Набрал номер. Мужской голос ответил, что Галины Владимировны нет, вышла. Конечно, не могла она говорить из приемной. Возможно, из автомата звонила.
Весело начался день, ничего не скажешь! Попробуй после этого думать об архитектуре!
С утра был у предисполкома. Кислюк вызвал. Встретил, что туча грозовая. Раскричался: почему архитектурное управление не визирует проекта постановления о надстройке дома на Ветряной?
— Полтора месяца маринуете. Бюрократы! Я вас научу работать!
Максим догадывался о причине его гнева и спокойно ответил:
— Павел Павлович! Вы дурно обо мне думаете. Тогда, полтора месяца назад, я высказался насчет этой надстройки совершенно определенно. И не старайтесь меня напугать. Если вы еще не убедились, что я не из пугливых, я дам вам возможность в этом убедиться. Я считал, что вы давно уже приняли постановление без моего согласия. Почему вы нажимаете на меня? Почему вы хотите, чтоб я сам, своей рукой перечеркнул свой творческий замысел? Перечеркивайте вы. Я еще хочу уважать себя как архитектора, даже будучи главным архитектором.
— Вы только себя и уважаете.
— Вот это неверно. Вас я тоже уважаю. Но это совсем не значит, что мы должны целоваться.
Кислюк, наверно, понял, что Карнач догадывается о причине его раздражения, и ему стало неловко. После недолгого разговора о разных других делах Кислюк, как бы между прочим, сообщил:
— Вчера ваши близнецы получили ордер.
Максим поблагодарил.
Кислюк смутился. Потом сказал с укором:
— Здорово вы меня подвели.
Максим тайком усмехнулся, представив разговор Кислюка с разгневанным Сосновским. Но вместе с тем и жаль было — не Кислюка, своих добрых отношений с ним. Теперь они могут испортиться. А он отлично знает, как это важно — не для личной выгоды, для дела — быть с людьми, с которыми вместе работаешь, в хороших отношениях. У него же один за другим такие конфликты! Игнатович, Кислюк, Анох…
Аноха в один ряд с Игнатовичем и Кислюком ставить нельзя. Насчет Аноха он вчера высказал свое мнение на партбюро в связи с раскрытием аферы в похоронном бюро. Аноху передали, и он только что приходил требовать объяснений.
…Еще раз набрал ее номер. Ответила коротко, четко:
— Приемная.
— Это я, Галина Владимировна.
Затаилась. Не дохнет.
— Спасибо вам. И прошу простить за неучтивость. У меня сегодня трудный день.
Если б он знал, как ее тронуло его извинение и это признание, что ему трудно! Как ей хотелось ему помочь! Но что она могла сказать, когда в приемной были люди?
— Я позвоню вам, Максим Евтихиевич.
А ему не надо было никаких других слов, кроме этого обещания. Раньше мечтал оставить этот узкий кабинет и сбежать от суеты в Волчий Лог, в лес, который так хорошо успокаивает. А теперь захотелось работать. И он работал до конца дня весело и с подъемом, ожидая ее звонка.
Пришел Виктор Шугачев. Они не виделись недели две после совещания в обкоме. Максим почувствовал тогда, что Виктор обиделся за «картинки», и не навязывался, пускай остынет. У него хватит благоразумия и рассудительности, чтоб побороть обиду. Но в последнюю неделю произошли такие события, о которых очень хотелось поговорить, посоветоваться с близким человеком. А теперь у него один такой человек — Виктор, разве еще Поля. Вот почему появление друга очень обрадовало.
Но Виктор сразу после сдержанного приветствия сказал:
— Даша передала по телефону, что звонила твоя сестра — заболела мать.
У Максима тревожно екнуло сердце. Последние годы мать нередко хворала, об этом ему рассказывали, когда он приезжал ее проведать, сообщали в письмах. Но никогда еще не бывало, чтоб сестра звонила по телефону из соседней области, из далекой глубинной деревни. Взорвало, что Даша передала даже такое известие вон каким окольным путем — через Шугачевых.
— Она что, сама не могла позвонить? — Он сказал это так, как будто во всем виноват был Шугачев. Тот разозлился.
— Что ты кричишь на меня? Твоя жена, ты и разбирайся. Черт вас знает, что у вас за отношения. Нечеловеческие какие-то.
Да, действительно нечеловеческие.
Максим набрал номер салона-магазина.
— Карнач попросите. — Его передернуло, что он должен называть собственную фамилию, чтоб вызвать человека, к которому испытывает сейчас не просто неприязнь — вражду. Заявление ее в горком не вызвало таких чувств, как то, что она не позвонила о болезни матери.
Даша взяла трубку.
— Карнач слушает.
— Что говорила Рая?
Даша помолчала. Неужто раздумывала, отвечать или не отвечать?
— Плохо было слышно. Я одно разобрала — заболела мать…
— Ты не могла позвонить мне утром? Полдня прошло.
Она не ответила и, он положил трубку.
Шугачев сказал с обидой:
— На нее ты не кричишь.
Ах, Витя, даже ты не способен понять, почему я не могу повысить на нее голос. В отчаянии кричат на близких людей, а не на чужих.
— Надо ехать.
— Разумеется, надо ехать, — подтвердил Шугачев. — Мать у нас одна. Мою похоронили в войну, когда я был на фронте.
Максим застыл на месте и посмотрел на него так, что тот испугался.
Сердце, мозг обожгла страшная догадка: потому Даша и позвонила не ему, а Шугачеву…
— Витя, если ты что-то знаешь, говори! Я не ребенок и не слабонервная дама.
Нет, Шугачев ничего больше не знал.
В самолете, взволнованный, возбужденный всем, что пережил, и усталый от поспешных сборов — нелегко было достать билет на самолет и попасть к рейсу на Минск, — Максим, думая о матери, старался успокоить себя: не впервые мать болеет, старость. Но спокойствие не приходило. Чем больше думал, вспоминал, тем сильнее охватывало чувство вины перед матерью. Вспомнил, как пять лет назад он забрал ее к себе в город. Навсегда забрал. Мать ехала, довольная вниманием сына, и всю дорогу твердила:
«Ты не бойся, сынок, с Дашей я уживусь. Я с каждым могу ужиться. Ты ведь знаешь, я ни с кем из соседей за всю жизнь не посварилась».
Да, мать у них такая. Отец был другим человеком, у Евтихия натура цыганская; Максим и внешностью и характером был в отца, иной раз жалел, что ему не хватает материнской мягкости.
В первый же день Даша странно отнеслась к матери, хотя дала согласие на ее приезд. Нет, она не надулась. Она была сверхпредупредительна. Но ничего так не стесняет, как сверхпредупредительность. Максим случайно услышал, что Даша учит мать, как пользоваться туалетом. Это его просто потрясло. Конечно, мать, умную, с большим житейским опытом, к тому же по-деревенски стыдливую, не могло не обидеть недоверие невестки к ее сообразительности и опрятности.
Он возмутился:
«Что ты делаешь?!»
«А что? — наивно удивилась Даша. — Она же из деревни».
«А ты откуда?»
Обиделась. Тогда только начинались упорные ее молчанки. Они тревожили, и Максим надеялся, что его добрая, общительная мать хорошо повлияет на невестку. Может быть, Даше будет стыдно перед такой свекровью проявлять не самые привлекательные черты своего бабьего, в худшем смысле этого слова, характера.
Даша оставалась с матерью предупредительной и ласковой, как будто бы и в самом деле старалась показать себя с лучшей стороны. Но Максим скоро увидел, как нелегко старой крестьянке от этой ласковости. Ей хотелось угодить невестке, и она не знала, где сесть, где разуться, куда положить свою косынку, чулки; как поставить стулья, чтоб было хорошо. А еще мучилась, что нет привычной работы. Всю долгую жизнь работать от темна до темна и вдруг оказаться совсем без дела да еще в одиночестве.
Целый месяц маялась мать в их модерно обставленной квартире. И у него, у сына, который видел эту маету, иной раз появлялось бешеное желание сломать, разбить в щепу эту стильную мебель.
Наконец мать не выдержала. Со страхом, что он рассердится, взмолилась:
«Сыночек, родненький, отвези ты меня назад, к Рае. Пусть уж я помру на родной земле. Не могу я здесь, истомлюсь. Словом не с кем перемолвиться. Это ж хуже, чем в лесу».
Это был укор всем им: ему, вечно занятому, сверхвежливой невестке, внучке, которая, вернувшись из школы, оглушала бабушку непонятной и неинтересной музыкой, а потом мчалась на каток. Может быть, плохо, что он привез ее зимой, может быть, летом она сошлась бы с другими стариками, которые кучками собираются во дворе. Нет, летом ей, наверно, было бы еще тяжелей. Летом она не выдержала бы без работы, без огорода, где ползала на коленях и опалывала каждый стебелек лука, огурцов, кукурузы, укропа, подсолнечника. И как все росло от прикосновения ее рук, потресканных, скрюченных от тяжелого труда! Каждый раз, когда он приезжал в гости и смотрел на эти руки, ему в самом деле хотелось поцеловать их. Но боялся, что смутит этим мать…
Встретила его Рая, сестра. Выскочила из хаты в одной кофточке, как только услыхала, что у двора остановилась машина.
