Птахин повернулся, с нескрываемым раздражением посмотрел на ее затененное косынкой лицо с черными полуопущенными ресницами.
— Ни шиша же ты не понимаешь! — желчно и снисходительно бросил он и соскочил с телеги. — Н-но, паскуда! — выругался Птахин, охаживая кнутом мерина.
— Псих ненормальный! — пожала плечами Клара.
Дорога свернула в желтоствольный сосняк. Корзиновка пропала из виду. Ехали молча. Показалась МТС.
«Скорей бы здесь проехать, а то еще кого-нибудь черт вытащит», нахмурилась Клара.
Птахин грубо бросил:
— Слезь. Не видишь, грязь, тяжело коню.
Клара нехотя слезла с воза, оглядела юбку, подтянула косынку и, догнав Птахина, пошла рядом с ним, покусывая выдернутую из-под чемодана соломинку. Птахин отдал ей вожжи.
— На, я закурю.
Она взяла вожжи, подсунула их под чемодан на телеге.
— Не беспокойся, рысак не удерет!
— А у тебя руки отсохнут?
Клара удивленно пожала плечами.
— Псих, я сказала — псих, так оно и есть. Жалко Корзиновку стало? Так я-то тут ни при чем.
— Ты ни при чем. Ты всегда ни при чем! — забубнил Птахин.
— Разумеется, ни при чем! — И тут добавила, чтобы вывести Птахииа из дурного расположения духа: — Вот и река, гляди, как вода здорово прибывает, на острове уже кусты затопило.
«Эх, пиломатериал для парниковых рам не увезли с берега, — ахнул про себя Птахин. — Унесет, если Яков Григорьевич или Голубева не вспомнят. Позвонить, что ли? А ну их!»
Стараясь идти рядом с лошадью, чтобы закрыться от окон МТС, они воровато ехали по улице.
В ограде МТС рядами стояли новые машины. Часть их уже отправлена в колхозы. Возле некоторых хлопотали люди. «Да-а, посевная начинается, вот и шевелятся, как муравьи, — думал Птахин. — А машин-то, машин! Только и работать теперь. Тут тебе и для хлеба, и для овощей: тракторы, культиваторы, сеялки и всякая холера. Вот в войну бы или в первые годы после войны попробовали. Руками голыми, на одной картошке, а кругом кричат: „Давай! Давай!“ И давали. Еще как давали! Птахина весь район знал, в газете писали об опыте его работы! Теперь никому не нужен, все рыло воротят. Отваливай, мол. А куда?»
— Н-н-но ты, одер! — закричал Птахин и с яростью ударил по обвислому заду Петушка.
В кабинете Чудинова выставляли рамы. Горбатенькая секретарша убирала со стола и что-то сердито говорила уборщице, вытаскивавшей рамы.
Чудинова в кабинете не было. Птахин вздохнул и облегченно и раздосадованно. Где-то в глубине души у него еще таилась надежда, что здесь, на этом последнем рубеже, его остановят. И думалось: остановит именно Чудинов: «Концы-концов, не хочешь в Корзиновке быть, айда в другой колхоз или к нам. Агрономы да еще с такой практикой, как у тебя, по проулкам не валяются». Но Чудинова не было. Обрывалась последняя нить. Моментально созрела уловка:
— Может, в магазин заедем, на дорожку чего-нибудь купим? — спросил Птахин у Клары.
— Время терять, да чтобы глазели тут разные! Поехали дальше. Закусить на дорогу есть, а что другое — на станции купим.
— Да и… коня покормить бы… еле ноги переставляет.
— Ничего, доедем. Не наше дело кормить колхозных кляч.
Птахин прошел несколько шагов и, ничего не сказав жене, вернулся к конторе МТС, заглянул в несколько комнат, но Чудинова в них не оказалось. Тогда он зашел к секретарше, взял телефонную трубку, намереваясь вызвать Корзиновку, но раздумал и попросил секретаршу позвонить насчет пиломатериала:
— Пусть не царапаются — унесет.
Больше здесь делать нечего. Птахин потоптался, нахлобучил кепку и, попрощавшись с секретаршей, побежал догонять подводу.
Вот и последние дома деревни Сосновый Бор. Дорога поднимается в гору. МТС остается внизу. Рыжий домик правления, как муравьиная куча, посредине ограды, а вокруг него, будто рой замерзших муравьев: тракторы, автомашины, какие-то механизмы, похожие на стрекоз, сеялки, видимо.
Из кузницы валил черный дым и долго не растворялся в голубом небе. По реке плыли редкие льдины. Иногда какой-нибудь куст со слабыми корнями выворачивало течением, и он мчался неведомо куда, то исчезая в реке, то ненадолго выныривая. Куда-то его прибьет? Сумеет ли он уцепиться своими переломанными корнями в другом месте, на другой косе или обмыске? А может, закрутит его течением и бросит на сплошной камешник, где и со здоровыми корнями не всякий куст приживается.
Река все дальше и дальше, а впереди, насколько хватает глаз, поля озими, отороченные ельником и пихтачом. Дышит озимь, расправляет выстоявшие зиму перышки, тянется навстречу солнцу.
Впереди за щетинкой мелколесья дымки. Станция. Птахин еще раз оглянулся на реку, на МТС и скользнул взглядом дальше, туда, где из-за соснового леса чуть выглядывала белая церковка, в которой, может быть, сейчас Миша Сыроежкин отпускал семена в бригады.
Но Миша Сыроежкин оказался на станции. Вместе с ним был тот человек, которому велели передать лошадь. Птахин узнал его.
— Здравствуй, Хопров. — И протянул ему руку.
— Здравствуйте, здравствуйте, — раскланялся Хопров. Одет он был в хороший шевиотовый костюм, обут в добротные хромовые сапоги. По всему видно, жилось человеку в городе неплохо. И язвительный вопрос насчет того, что несладко, мол, в городских хоромах, отпал сам собой. Вместо этого Птахин просто спросил:
— Потянуло, значит?
— Потянуло, — откровенно признался Хопров. — Да и все время тянуло. Я в городе-то чувствую себя временным жителем. Да и не один я. Много нас таких толкалось в городской тесноте, и не теряли мы надежды переехать обратно. — Хопров помолчал и признался: — Мне часто изба своя снилась. Будто стоит она, забитая досками. Я подхожу ближе, а это уж не изба, а отец-покойник глядит… мурашки по коже… да-а, земля родная, она тянет к себе человека. А вы что же надумали?
— Да вот, — пожал плечами Птахин, — надоел я корзиновцам, выгнали.
— С председателей тебя прогнали, а из деревни небось не гнали, недоверчиво протянул Хопров. — Я корзиновцев знаю. Они зря обидеть не позволят. Не-ет.
В словах Хопрова была затаенная надежда. В трудное для деревни время он отсиделся в городе. Побаивался Хопров, как и Илюха Морозов, как бы земляки не показали от ворот поворот. Как бы между прочим он поинтересовался, пустует ли та половина избы в доме Лидии Николаевны, которую он занимал прежде, или уже заселена.
Птахин рассказал ему обо всем. На лице Хопрова появилось огорчение, но он тут же горячо заговорил, уверяя скорее себя, чем Птахина, в том, что не может, мол, быть такого положения, чтобы в родной деревне не нашелся уголок для своего человека.
Почувствовав, что разговор принимает неприятный характер, Птахин распрощался с Хопровым и направился в вокзал. Там на деревянном чемодане по-хозяйски устроилась Клара.
Скрыться от неприятных собеседников Птахину не удалось. Только вышли они из вокзала, появился Миша Сыроежкин, с ним Хопров.
— Пых, пара кривых! — заговорил Миша, увидев Птахина и Клару. — Ну и лошадку вам удружили! На ней только горшки возить. — И громогласно прибавил: — Распрощаться пришли, значит.
В поведении Миши чувствовалась заносчивость. Птахин торопливо ответил:
— Что ж, спасибо.
Миша прикурил от его папироски и сообщил:
— Ездил вот с Яковом насчет семян. Выхлопотали, будут семена. Меня было за холку там взяли, да расписка выручила. Хорошо, что я тогда расписочкой разжился у Карасева, а то бы как милый загремел! Семена, оказывается, Карасев сплавил. Ты как-то отвертелся. Вовремя удочки сматываешь, а то и тебя бы прижали!
— Я за карасевские махинации не ответчик.
Миша сердито сощурился, вспыхнули глаза его недобрым огнем.
— Конечно, ты не ответчик. Мы — ответчики. И отвечать нам вот этим местом, — он похлопал себя по загривку. — Сейчас вот взаймы нам семена дали, а потом их вернем, а вернем непременно, не беспокойтесь. Но то, что вы нажили на нашем горе, боком у вас выйдет.
— Ты чего разорался-то? — зашипела Клара. — Забирай свою клячу и уходи. Ишь, налил шары!
— Налил? Зашабашил Миша Сыроежкин, точка! Прежде выпивал, но на свои любезные — никого не ограбил, не обворовал, на ваш манер я никогда не жил. Вы от людей тоже не убежите! Разгадают вас. Может, еще скорее, чем здесь! Не везде такие людишки вислоухие, как корзиновцы.
— Ладно, мотай, мотай!
— Да не связывайся ты с ним, — оборвал Клару Птахин, весь красный от смущения. — Вон уже люди останавливаются. Пошли к багажу.
Он завернул за скверик и напустился на нее.
— Тебя хлебом не корми, дай поругаться!
— А чего они привязываются? — Завидно голоштанцам! Жить не умеют, завидовать только ловки!
— Это еще неизвестно, кто жить не умеет, — прогнусавил Птахин.
— Эх ты, мямля! На тебя каждое слово действует, отпор дать не умеешь.
