Во сне он, молодой и красивый, стоял у погреба на часах и слушал песни сошедшего с ума Пакросниса. Ему подпевал Милюкас. И лес, возвышающийся перед ним, усмехался огромными беззубыми вырубками. Словно проклятие, звучали затихающие и снова возвращающиеся слова: лесник без пущи!.. Потом его стали трясти за плечи.
— Ты что, Жолинас, противоатомное убежище построил? — услышал он и открыл глаза. Пошарил рукой в поисках лопаты. Перед ним переминался с ноги на ногу директор лесхоза: — Что, спишь?
Стасис пожал плечами:
— Оказывается, когда-то здесь погреб был.
— И что ты там устроишь? Ведь цветы в такой темени не растут.
— Уголок тишины, — пошутил Жолинас. — Побелю, витражик какой-нибудь сделаю, гладенький камень закачу вместо алтаря и свечу поставлю, пусть человек хоть на час замолчит и подумает.
— Неплохая идея. Особенно летом хорошо посидеть в тенечке, выпить глоток квасу… А чего такой измочаленный?
— От хорошей жизни.
— Логично: чем лучше вокруг становится, тем дороже платить надо. Ты все из-за этого леса злишься?
— Нет. Есть дела поважнее.
— А насчет жены тоже не сокрушайся. Вернется. Мои ребята в больнице ее видели.
— Болеет? — Он оживился.
— Нет, работает.
Новость окончательно пришибла его: значит, они опять вместе. На сей раз вся троица! Ну, вот и не верь в судьбу, чтоб ей удавиться! Он отбросил лопату, но все еще не посмел поздороваться с директором за руку.
— Вот жизнь настала: мне уже по ночам снится, что я лесник без леса. Железки всякие во сне вижу, да ладно, шут с ними…
— Ну, если уже ругаешься, тогда слушай: надо на болоте несколько шалашей построить, чтобы утки к ним привыкли.
— Охотиться будете?
— А как же! Я такую хорошую подсадную уточку приобрел — мечта, не птица. Интересно будет.
— С кем, если не секрет?
— С Моцкусом. Он еще гостя из Москвы привезет.
«Иезус Мария! — чуть не крикнул Стасис. — Когда же все кончится?.. Когда этот чертов выродок оставит меня в покое?!» Потом, взяв себя в руки, спросил:
— Как это — с Моцкусом… если он в аварию попал?..
— Когда?
— Сегодня.
— А кто тебе сказал?
— Милюкас.
— Давно?
— Еще утром.
— Глупости, я с ним только что по телефону разговаривал. Он сказал, что важного гостя ждет. Правда, а дуб кто Пожайтису отдал?
— Я.
— Напрасно.
— Не сердись, директор, позволь хотя бы приличное надгробие себе сделать, — говорил, словно загодя выучил эти слова, а мысли вертелись вокруг одного и того же: может, Милюкас дразнится, может быть, ничего и не случилось?.. Нет, должно было случиться.
— Делай хоть два, но на всякий случай баньку натопи.
— А зачем банька?.. Все равно он сюда не ходит.
— Не он, так другие придут.
— Была бы ваша или моя жена помоложе, — вполне искренне вздохнул Стасис, — мы бы еще наплакались. — И снова вспомнил Милюкаса: этот тоже своего не упустит; подумал и встревожился: — И он с высоким начальством зверьков убивать будет. Зря я связался, ведь где это видано, чтобы ворон ворону глаз выклевал?
Молча проводил директора, вернулся в избу и принялся вытряхивать все ящики, пока наконец не нашел коробку патронов. Они кое-где покрылись зеленым налетом. «От сырости, — понюхал, поглядел и испугался: — А вдруг не выстрелит?» — быстро сунул патроны в ружье и тут же, не выходя из комнаты, разрядил оба ствола в окно. Выстрелы улетели через лес и вернулись эхом. Когда-то он не верил, но, оказывается, на самом деле все возвращается с точностью бумеранга: если судил, то и сам судим будешь, и винить придется только себя. Ему неуютно, но он вспоминает другие выстрелы, никому не причинившие зла, но заставившие его бунтовать. Стасис горько улыбнулся себе, словно тому старому и все понимающему настоятелю, который долгими зимними вечерами готовил его в духовную семинарию, но к весне сказал:
— Не будем больше мучиться, Стасис.
— Почему, преподобный отец? — Ему было жалко оставлять сытный и теплый дом настоятеля.
— Потому, что ты не умеешь преодолеть себя, а на большее, мне кажется, тебя тем более не хватит.
Эти слова были настолько неожиданны и обидны, что Стасис застыл, будто его обухом перекрестили, а потом еле слышно спросил:
— А как одолеть себя?
— Не впадай в гордыню.
— Преподобный отец, но разве я не скромен?
— Скромность — одна из величайших добродетелей человека, ты, сынок, скромен только потому, что не обладаешь другими преимуществами. Это твое оружие, но не добродетель. Это твои перья, твое ремесло. Поэтому она, как и духовный сан, не избавит тебя ни от плохих дел, ни от плохих мыслей, ни от армии… Теперь церковь отделена от государства.
Оскорбленный до глубины души, Жолинас сидел и ждал: а вдруг этот все понимающий человек найдет несколько ласковых слов? Но их не было. Облаченный в сутану настоятель говорил:
— Не сердись, сынок, кто преследует разум, тот наскакивает на глупость, но кто боится чувств, тот не выходит из геенны огненной.
— Я не потому, — наконец нашелся он, — я исполнял волю матери…
— Не надо сокрушаться, — успокаивал его настоятель, — я найду способ, как рассчитаться с твоей матерью, но не это главное. Ты боишься людей и поэтому не знаешь их. Ты все терпишь и ждешь, чтобы они пришли к тебе. Но если желаешь понять людей, надо идти к ним. Поэтому, сынок, хороший ксендз из тебя не получится, а плохих и так слишком много. Но если ты хочешь посвятить себя богу — уходи в монастырь.
И тогда, как теперь, Стасис рассмеялся уголками губ. Дьявол завладел его мыслями, но он все равно улыбался.
— Преподобный отец, — спросил он, — разве не все равно — быть монахом или ксендзом?
— Нет, сын мой: ксендз — заступник людей перед господом богом, даже в заблудшей овце ищущий крупицы добра, а монах — прокурор их душ, отыскивающий в той же овчарне зло и вырывающий его с корнями… Намного легче притвориться святым, чем быть им.
И Стасис ушел, погулял по пустынной базарной площади, оглянулся и снова улыбнулся уголками губ.
Прокурор так прокурор, подумал и прямо через площадь направился к уездным комсомольцам, собравшимся в бывшей синагоге. Они приняли Стасиса с распростертыми объятиями, даже написали в газете о юноше, порвавшем религиозные путы, а секретарь доверил ему выстрелить из нагана. Два раза!.. Они пуляли в черное хмурое небо и ржали:
— Если в городке кто-нибудь погромче пукнет, то в доме настоятеля думают, что гром гремит.
Стасис знал, что поступает нехорошо, желая угодить и тем, и другим; что и вовсе напрасно он при посторонних людях издевается над своими сокровеннейшими мыслями и желаниями; понимал он и то, что человек, принимающийся сразу за два дела, ни одного не делает хорошо, но что вера в двух богов уничтожает в человеке его самого — эту истину он познал только сегодня. Милюкасы приходят тогда, когда между одним и другим богом появляется пустота, легко вмещающая и кнут, и прародителя всех жестокостей — страх.
Оказывается, и проклятым куда легче притвориться, чем быть таковым на самом деле.
Моцкус смотрел в зеркало и осторожно сдирал с лица кусочки пластыря. Раны еще не зажили. После каждого неудачно сорванного кусочка он ворчал, что еще слишком рано, что поцарапанные места еще кровоточат, но, как ребенок, все ковырялся да ковырялся, в конце концов стал заново неумело обклеивать себя пластырем.
— Тьфу, как девица: теперь опять все начнется сначала, — ругал себя, перепачкал пальцы йодом, торопился. Но чем больше торопился, тем больше не везло.
Наконец из аэропорта приехал Йонас и окончательно его расстроил.
— Не прилетели, — сказал он.
— Как не прилетели? Самолет задерживается?
— Нет, самолет прилетел, но их не было.
Моцкус тут же снял трубку и заказал Москву. Приятный голос секретарши ответил, что Дмитрий Дмитриевич вызван на срочную консультацию.
— Но ведь он пообещал! — Моцкус ничего не понимал. — Больной очень тяжелый. И так уже неделю ждем.
— Я говорю вам: он консультирует.
— А его слово уже ничего не значит?
— Ну, зачем вы так, Виктор Антонович!.. Если б вы знали, кого он консультирует, вы бы не говорили такого!.. Дмитрий Дмитриевич просил передать, что приедет позже.
— Если б я умел откладывать катастрофу, я бы вашему Дмитрию в ноги не кланялся. Передайте ему мой искренний привет! — Моцкус рассердился, закурил и подумал: «Вот тип! Только про охоту не забыл». — И что же теперь будем делать? — обратился к Йонасу.
— Поехали. Нельзя еще раз обманывать добрых приятелей, — Йонасу хотелось как следует попариться и отдохнуть.
— Что ж, поехали. Только ничего не бери, попаримся в баньке и назад… По пути навестим Саулюса.
— Да я уже все сложил.
— А выбросить не можешь?
— Могу, но…
