Он прошел на чистую половину, прошел осторожно и так же осторожно зажег другую спичку, Тут все знакомо, все так, как было. Он увидел Марину, Она спала, красивая и желанная; пышные волосы рассыпались по подушке, поверх одеяла лежала голая рука. Она проснулась, когда он чиркнул ещё одной спичкой. Открыла глаза, взглянула без удивления и радости, спокойно и равнодушно, как будто он вышел из этой комнаты час назад, сказала:
— Ты, Артём?
— Где лампа? — не здороваясь, спросил он.
— Там, на кухне. — И вдруг она спохватилась — Погоди, я сама. Там люди.
Она соскочила на пол в одной короткой сорочке, неслышно проскользнула мимо него, и через минуту он почувствовал запах керосина, потом увидел, как её фигура проплыла к столу.
Когда он зажег лампу, она сидела на постели, укрыв ноги одеялом и кутаясь в большой шерстяной платок.
— Что за люди?
— А это та самая учительница… Сухова. Я решила их пустить. Снимать им трудно — трое их. А она — женщина тихая, и, главное, девчушка у неё забавная такая. — Лицо Марины Остаповны осветилось радостью, но она взглянула на Бородку и, встревоженная, спросила: — Что случилось, Артём?
Он подошел к кровати, тень от него упала на Марину и, огромная, заколыхалась на стене. Он сделал движение, будто хотел обнять её, но не обнял и снова прошелся по комнате, плотнее прикрыл дверь.
— Что ж, это даже лучше… Квартира нам больше не нужна. Уезжаем.
— Куда уезжаем?
— Куда? — Он на миг смешался, так как не думал, куда можно уехать. — Найдем место… Проживём!
— Нет, ты скажи — что стряслось?
Бородка снова остановился возле кровати, и лицо его так исказилось от боли и злобы, что Марина испугалась.
— Что стряслось? Меня прокатили… Не выбрали… Вот что стряслось… Это — благодарность за то, что я шесть лет, не зная ни дня ни ночи, работал как вол… И вот — пожалуйста… Достаточно было выступить какому-то Волотовичу, который сделал красивый жест — пошёл в колхоз… Достаточно было этому старому демагогу сгруппировать вокруг себя разных Лемяшевичей, и они всё повернули, как им вздумалось! Демократия! Нет! Это не демократия, это — анархия. Плохо они понимают демократию! И Малашенко — дрянь. Старый друг, называется! Карьерист!..
Пока он ходил по комнате и злобным полушепотом высказывал свое возмущение, Марина Остаповна молчала. Обхватив руками колени, прикрытые одеялом, она оперлась на них подбородком и, казалось, не слушала, что говорит Бородка, а думала о чем-то своем.
Когда он наконец остановился и замолчал, она сказала тихо, как бы отвечая самой себе:
— Никуда я больше не поеду!
Бородка шагнул к постели, сдернул платок и сжал холодными пальцами её горячие голые плечи.
— Марина! Я летел к тебе среди ночи. Ты единственный родной мне человек. И ты должна понять… Наконец, все это и заварилось из-за тебя.
Она спокойно сняла его руки со своих плеч и, качая головой, тихо, но твердо повторила:
— Я не поеду, Артём.
Он устало присел на кровать, закрыл лицо руками.
— Да… конечно… теперь я тебе не нужен. — В голосе его не было уже ни злобы, ни гнева, но не было и печали, жалобы, а только усталость и безразличие ко всему.
А она отвечала не ему, а своим сокровенным мыслям: — Мне тридцать пять лет… Да… Я много ездила, искала. И чего искала? Счастья? А счастье — это так просто… Ведь вот Сухова, даже та счастливее меня… У неё умер муж, но у неё дочка. Хорошенькая такая девочка!.. Беленькая, глазки голубые… целый день звенит, даже в доме веселей стало, словно весна пришла… — Она тяжело вздохнула. — Когда меня бросил первый муж, я болезненно переживала это, но не понимала его тогда, а теперь поняла. Мне было двадцать три, а ему тридцать, ему очень хотелось ребенка… Я думала, что нашла счастье, когда встретилась с тобой… Правда, три года я себя чувствовала счастливой… Мой второй муж плакал, когда я уходила от него, целовал руки, умолял, он любил меня, но я ненавидела этого хлюпика… Я жила с ним, а думала о тебе… Ты позвал — и я прилетела сюда, бросила город… Прилетела с надеждой… На что я надеялась? На счастье? На какое? На краденое счастье? Нет, больше я не хочу краденого счастья! Разве это счастье?! Боже мой!.. Мне бы ребенка! — вдруг прошептала онаи умолкла. — Но уже поздно. Говорят: бабий век — сорок лет… Куда ты меня зовешь, Артём? Зачем? На что я тебе? На потеху? Красивая содержанка! Ведь так? — вдруг громко, со злостью спросила она, глаза её блеснули.
Бородка отнял руки от лица и удивленно посмотрел на нее.
— Когда свалилась на тебя неприятность, ты набрался храбрости связать свою судьбу с моей. Но надолго ли? Вот ты говоришь: всё это из-за меня. И ты ведь не простишь… Я знаю, ты не простишь мне этого. Я знаю, что тебе всего дороже… И никуда ты отсюда не уедешь! У тебя семья, дети… Дети! И должность новую тебе дадут только здесь. Так чего же ты ищешь? У тебя же всё есть! Правда, сегодня ты много пережил — я понимаю. Для тебя это тяжелый удар… Но, чтоб утешиться, ты нашёл виноватых!
Он как-то хмыкнул — неопределенно, не то презрительно, не то печально, встал и отошел к столу. Неожиданно грубо спросил:
— Выпить есть что-нибудь? Я устал как черт.
Марина Остаповна отрицательно покачала головой, должно быть все ещё продолжая думать о себе.
— Не ждала? — спросил иронически.
— Не ждала, — созналась она.
Даша Журавская прилаживала на окна новые гардины, когда вернулся с работы Роман Карпович. Сын сразу кинулся к отцу, семилетняя дочка, стараясь показать, что она уже взрослая, продолжала помогать матери.
Отодвинув диван, взгромоздив на табурет детский стульчик, Даша стояла перед окном, босая, в халате, широкие рукава которого упали на плечи и обнажили красивые руки, ещё бронзовые от летнего загара; она прибивала карниз.
— Опять? — укоризненно спросил муж.
Даше нравилось, чтоб в квартире было красиво, уютно, и она каждый раз покупала новые вещи.
— Нет, ты только посмотри! Дешёвые, а как красиво!.. Не каждый день такие встретишь, три часа в очереди пришлось простоять.
Она держала во рту гвозди и потому смешно шепелявила. Сын, забравшись к отцу на руки, начал смеяться и передразнивать.
Роман Карпович не стал спорить и пошел мыть руки.
— Ну, скажи — разве не красивые? — спросила Даша, когда он вернулся.
Ей, как каждой женщине, хотелось, чтобы муж похвалил покупку. Она сидела у стола, продергивала шнурок во вторую гардину и любовалась той, которая уже висела. Он улыбнулся в ответ, но совсем не так, как обычно в этих случаях, — хмуро, с иронией. Она заметила это и насторожилась.
— Погоди, кончу, будем обедать.
— Пожалуйста, — ответил муж, не проявляя особого интереса и к обеду.
Это ей тоже не понравилось. Человек здоровый, с отличным аппетитом, он обыкновенно кричал уже с порога: «Даша! Обедать!»
Роман Карпович прошел в соседнюю комнату, остановился перед книжными полками, занимавшими всю стену, и долго смотрел на книги так, как будто прощался с ними. Потом подошел к приемнику, включил и тут же выключил, сел в мягкое кресло у стола и потрогал старые гардины, которые через минуту будут заменены новыми. Даша через открытую дверь тайком наблюдала за ним. «Что-то случилось». Но она знала, как бывает тяжело и неприятно, когда в такие минуты начинают лезть с расспросами, даже если это делает и близкий человек. Поэтому она никогда, заметив, что муж расстроен, не обнимала его, не целовала, не спрашивала ласково: «Что случилось, Рома?» Она вошла в комнату с гардиной и сказала:
— Принеси табурет.
Роман Карпович принес табурет и хотел влезть на него, но Даша не позволила.
— Погоди, я сама, ты в ботинках, перемажешь мне все.
Он поддерживал табурет, чтоб она не упала. Стоя там, наверху, не прекращая работы, она спросила шутливо и как бы между прочим:
— Не секрет, чем расстроен товарищ Журавский?
— Чем? — Он с благодарностью посмотрел вверх, на её руки: молодчина, своим тоном она помогла ему начать разговор. — Товарища Журавского посылают в район.
Даша круто повернулась и, верно, упала бы, если б он не подхватил её на руки. Она вскрикнула, обняла его за шею, прижалась на миг, но тут же освободилась от объятий и, чуть побледневшая от испуга, спросила с изумлением:
— Тебя? На работу?
Четыре месяца шла кампания — направляли ответственных работников из города в деревню, в сельские районы, но ей ни разу и в голову не пришло, что могут послать её мужа, кандидата наук, ответственного работника ЦК.
Она присела на краешек дивана, поправляя волосы, и сразу стала не по-домашнему серьёзна, как будто даже растерянна; в то же время какая-то торжественность и важность появились в её лице, как это бывает у женщин в новоротные моменты жизни.
Роман Карпович отошел к книжной полке и стал выравнивать книги, стараясь, видимо, скрыть свое волнение.
