Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том II

При всей спорности некоторых тезисов Щеголева, книга его читается и перечитывается с неослабным вниманием. Вредит автору вульгарный стиль, который выступает в тех случаях, когда он касается «страсти». Например: «Любовный пламень, охвативший Дантеса, опалил и ее, и она, стыдливо-холодная красавица, пребывавшая выше мира и страстей, покоившаяся в сознании своей торжествующей красоты, потеряла свое душевное равновесие и потянулась к ответу на чувство Дантеса» (стр. 64).

Сравнительно молодой испанский писатель, не без труда добившийся признания у себя на родине, в короткое время стал известен и даже популярен в Париже. Его книги переводятся и выходят во множестве изданий, самые строгие критики хвалят его, и французский писатель с большим именем – Валери Ларбо – объявляет, что по прочтении первой поэмы – «gregueria» Гомеца он был восхищен и почувствовал ненужность собственного творчества.

Рамон Гомец де ля Серна родился в 1891 году, выступил в печати шестнадцати летним мальчиком и успел напечатать около 60 произведений. Он выказал необычайную энергию, и деятельность его весьма разнообразна: художественная проза, стихи, журналистика, лекции. Кажется, последние-то и способствовали его известности. Темы выбираются такие, что кого угодно собьют с толку (о газовом освещении, о рыбах). Кажущаяся докторальность и серьезность тона иных смешит, а других оскорбляет, но равнодушных все-таки нет. Обстановка выбирается тоже самая неопределенная: так, один недавний доклад происходил в цирке, со спины слона. По нашим понятиям это грубая реклама. Очевидно, испанцы снисходительнее.

В сущности, и в книгах Рамона Гомеца проявляется то же стремление смешить, забавлять, «эпатировать», вообще, «ублажать» читателя. С необыкновенной легкостью нагромождаются и распутываются самые странные несообразности. Люди и положения мелькают быстрее, чем на экране. За переменами невозможно уследить. Особенно характерны сравнения: они далеки от сравниваемого предмета и поражают тем, что меньше всего к нему относятся. Они не сопоставляют с предметом органического целого, а насильственно притянуты, «механичны». В этом смысле Гомеца можно было бы уподобить новейшим французским прозаикам и тем объяснить неожиданный его успех во Франции. Но сам он горячо – и справедливо – такому объяснению противится. Он куда непосредственнее, более слит с жизнью, гораздо «легче», чем Моран и Жироду. Он разнообразит, украшает жизнь, но, в сущности, только ее повторяет и своего творческого духа не вносит. Читать его – отдых и развлечение, и успех Рамона Гомеца в той же плоскости, что успех кинематографа, и для нашего времени характерен.

Он нисколько не «конгениален» молодым французам и остается испанцем до мозга костей. Самое ему близкое – Мадрид, улица, толпа, яркие южные зрелища. Одна из его книг, наиболее нашумевшая – о цирке. Им создан свой особый жанр поэм в прозе – «greguerias». Они очень ценятся в Испании, но по отзыву самого автора непереводимы ни на какой другой язык. Несмотря на всё это, Рамон Гомец де ля Серна чрезвычайно строг к соотечественникам. Он считает их литературноотсталыми и «в наказание» собирается ставить свои пьесы – в ближайшем будущем – не в Мадриде, а в Париже.

Странное заглавие объяснено стихами довольно неуклюжими: «Сорву я банк, десяткой красной. Сейчас мне двадцать один год». Поэтические опыты госпожи Сарана совсем беспомощны. Ей не только неизвестны элементарные правила метрики, у нее не только отсутствует слух и вкус, но бывают строчки прямо оскорбительные, например: «Усталость и Любовь, широкие, как море, пока не прогремят архангельские трубы». Встречаются подражания Ахматовой, довольно прямолинейные: «В рюмке Росси, тонкой, длинной, Ваше имя навсегда» или «Ведь есть же где-то крыльев трепетанье». Кое-что от Надсона. Но опасаемся, что даже сколько-нибудь порядочной «надсоновщины» у госпожи Сарана не получится.

Рассказы Яблоновского в литературном смысле мало претенциозны: коротенькая, легкая, почти «фельетонная» фраза, приключения героев развиваются приблизительно так, как ожидаешь, множество бытовых мелочей, иногда остро подмеченных. В чтении эти рассказы нисколько не утомляют, и в то же время интерес к ним не искусственно подогретый, а жизненный. Но «жизненность» книги и дарования Яблоновского связана с двумя пороками. Один из них, постоянный и неотъемлемый – «фотографичность», буквальное воспроизведение действительности, отсутствие автора и каких бы то ни было выводов и обобщений, вследствие чего безнадежное «terre aterre». Другое прегрешение, не часто встречающееся, не органическое, навязываемое как бы дурной волей – мелодраматизм некоторых положений, особенно заключительных сцен.

Центральное место в сборнике занимает большая повесть «Дети улицы». Это – довоенный Киев, вернее, его подонки, поучительный и разнообразный человеческий материал: «днепровские пираты», неуловимые для полиции, неизбежный «вор-джентльмен», воровские подруги – «шмары», их кавалеры «гусаки», а главное – «дети улицы», оторвавшиеся от семьи, бездомные, обреченные на преступление маленькие существа. Они не могут не попасть в руки опытных развратителей, которым нужны как незаменимые помощники в «работе». Мальчики участвуют в грабежах, получают «долю», швыряют деньги, обзаводятся юными любовницами – все, «как взрослые» и, как взрослых, их бьют в участках и тюрьмах. Они предшественники теперешних «беспризорных». Да и взрослые герои Яблоновского – несомненные кадры многочисленных «банд», которые успешно «боролись с населением» во время гражданской войны на юге.

День за днем прослежено «начало одной карьеры»: маленький воришка Васька превращается в своего рода знаменитость. Он сперва показан милым мальчиком, тоскует по матери, помогает уличной цветочнице Женьке, с которой у него, против всех обычаев milieu – платонический роман. Несмотря на его помощь, двенадцатилетняя Женька попадает в притон. Случайность приводит ее в исправительную школу, откуда она взята на воспитание «хорошими людьми». У Васьки такой счастливой случайности не происходит. Последняя, мелодраматическая, встреча – на водах, на Кавказе: только что выпущенный из тюрьмы, ловкий, опытный вор и образованная изящная барышня. Между ними – стена.

Другие рассказы покороче, но тоже описательные. Если целью автора является занимать и точно воспроизводить известную обстановку и происшествия, то цели этой он достигает.

Рассказы Чирикова, написанные большею частью в эмиграции, в Праге, повторяют его старые, довоенные темы: о робких молодых людях, о женщинах, необыкновенно обольстительных, о студентах в косоворотках и о разных таинственных приключениях. Повествование почти всегда ведется от имени какого-нибудь уездного интеллигента, так что автор не отвечает за литературные промахи рассказчика, но такие выражения, как «простить ей красоту наших безумий», пожалуй, не попадаются больше у самых отсталых провинциальных «бытовиков».

Самое серьезное и ответственное в книге – по-видимому, очерк «Между небом и землей». Описана поездка на Валаам – монастырский пароход, толпа, жаждущая молитв и чудесных исцелений, излюбленные Чириковым споры о добре и зле, простонародные пререкания о всемогуществе веры, о ненужности докторов, – все давно знакомое и «поданное» тоже по-знакомому. Впрочем, читается это легко и кое-кому может понравиться.

Основные приемы Лукаша – патриотический пафос, чересчур аффектированный, истилизация старины, несколько подозрительного качества. В отчетной книге больше последнего. Тут и Пушкин, и Жуковский, и Фальконет, и Екатерина Вторая с кавалергардами и всякая живописная петербургская и московская старина. Даже в рассказах о современности («Дворцовые гренадеры», «А quoi pense l’empereur») выведены люди далекого прошлого, наивно и даже трогательно недоумевающие. Нельзя отрицать известного напора в произведениях г. Лукаша, но налет какой-то «сделанности» вредит им чрезвычайно и расхолаживает самого благожелательного читателя.

Роман написан довольно беспомощно. Действие его происходит во время революции, когда самое невероятное было возможно, но поступки и похождения героев книги всё же мало правдоподобны, как, например, убийство надерзившей горничной почтенным судебным деятелем. Сюжет сам по себе занимательный: первая влюбленность молоденькой девушки, трагически совпадающая с событиями семнадцатого года. Но разработана эта фабула неумело, и литературные приемы автора несколько наивны. Он не может отрешиться от официально-газетных и даже канцелярских выражений: «Она впивалась в круглые фотографии павших и раненых воинов, еженедельно печатавшиеся в столичных журналах». Попадается безвкусица: «Он боролся с желанием привлечь ее к себе и пить ее красоту большими, дух захватывающими, глотками». Что обидно: кое-что передано живо и при большем литературном умении роман был бы интересен.