Илья Матвеевич увидел свой учебник, недовольно посмотрел на Зину. Неужели выдала секрет? И кому? Алешке. Разболтает теперь.
— Зачем взял? — спросил он.
— Посмотреть. А что — нельзя?
— Почему нельзя? Моя, что ли? Смотри.
— Батя, — сказал Алексей с улыбкой. — А книжка-то ведь как раз твоя. — Он раскрыл учебник, на титульном листе стояла подпись: «И. Журбин».
Илья Матвеевич пробурчал что-то невнятное.
— Батя, — снова проговорил Алексей, — не напускай туману.
— Какого еще туману?
— Вообще.
— Вот дам тебе сейчас «вообще» по затылку!
— Ну дай, не жалко, дай! Только не напускай туману. Я же тебя каждый понедельник и четверг из окошка вижу, как идешь к Зинаиде Павловне. С веником сегодня или с удочками?
Озадаченный Илья Матвеевич с силой дернул за бровь, поморщился.
— С удочками, — ответил он, и в глазах у него сверкнули веселые огоньки. — А ты с чем ходишь?
— Ни с чем. Мне прятаться не надо. Перебежал из подъезда в подъезд — и тут. На урок, значит, пришел, батя? Может, мне уйти?
Илья Матвеевич не мог не оценить поведения сына по достоинству: знал, паршивец, но молчал, не проболтался.
— Сиди, — сказал он, — вместе уйдем. Начнем, что ли, Зинаида Павловна?
— А ты что, батя, проходишь?
— Поучись вместе со мной — узнаешь. Польза будет.
Зина обрадовалась: все обошлось, скандала не получилось. Журбины не поссорились.
Пока Зина и Илья Матвеевич занимались, Алексей сидел и слушал. Когда занятие было закончено, он сказал:
— А я тебя, батя, обогнал!
— То есть как?
— Ну, дальше, дальше прошел по учебникам.
— Докуда же, братец?
Отец принялся экзаменовать сына, сын отвечал отцу тем же. «А ну, реши эту!» — говорил один, указывая на номер задачи. Другой решал и тоже требовал: «А ты реши-ка попробуй эту!» Придирались друг к другу, как ни один учитель не придирается к своему ученику.
— Где же ты учишься? — спросил Илья Матвеевич.
— В вечерней школе, в десятом классе. Как учился Антон. Ходил бы и ты туда, а? Зинаиде-то Павловне, наверно, трудно. Со мной было занималась, с тобой теперь. Учебно-курсовой комбинат!
Зина горячо запротестовала, она сказала, что такие разговоры ее обижают.
Пора было уходить. В передней, увидев удочки, Алексей рассмеялся:
— Чудак-рыбак, батя!
— Понесешь их. До дому проводишь.
Попрощались с Зиной, ушли. По дороге Илья Матвеевич спросил:
— А ты что? Так учишься, для интересу, или со значением?
— Со значением. Хочу на заочное в вуз поступить.
— Правильно, правильно соображаешь. Куда подашь-то?
— Куда же иначе? Где и Антон учился. Я узнал: у них заочное есть.
— Подавай, подавай! Если трудно будет, можешь и работу бросить.
— Нет, батя, работу я не брошу. Я без работы не проживу.
— То есть как не проживешь? Отец прокормит, полагаю.
— Не про кормежку говорю. Знаешь, сказано: труд — естественная потребность человека.
— Знаю. Еще один к тебе вопросик, Алексей. Ты, того-этого, не амуры ли крутишь с Зинаидой Павловной? Не серчай, по-отцовски спрашиваю.
— Выдумал, батя!
— Ничего не выдумал. Девушка она симпатичная, достойная, дай бог каждому такую невесту.
— Сказать тебе, батя, правду? Только чтобы дальше не пошло?
— Отцу условия?
— Дело-то серьезное, вот и условия. Понимаешь, батя, наблюдаю второй месяц… и только одно от нее слышу: Виктор Ильич да Виктор Ильич…
— Болтай больше! — Илья Матвеевич даже остановился на тропинке среди кустов. — Как же это? А он что?
— Он? Он ничего. Сам по себе.
— Плохо, Алешка! Крепко плохо. Женатый человек.
— Да какой он женатый! Жена сбежала.
— Какой ни есть, а женатый. Ты ее отговори. Беда ей будет. Одни огорчения.
— Отговори! Попробуй сам поотговаривай. Кто, интересно, тебя слушать будет?
Илья Матвеевич до самой Якорной шел молча. Возле калитки сказал:
— Ну озадачил ты меня. Озадачил. Еще не хватало. А может, ошибаешься? Так, в голову взбрело?
— Думаю, что не ошибаюсь.
— Смотри помалкивай про это, языком зря не чеши. И еще помалкивай, что мы с тобой школьники. Понял?
— Понял.
— Пойдем-ка ужинать. Что врать-то будем? Опять рыбы нету.
Илья Матвеевич толкнул калитку. За ней стояла Агафья Карповна. Она все слышала, но ничего не поняла.
1
Скобелев сидел на решетчатой скамье в скверике у вокзала, поворотясь спиной к вечернему солнцу, чтобы не слепило глаза. Недавно прошел теплый дождь, пахло молодой зеленью, отцветающей сиренью и землей.
Возле ног Скобелева полз большой бледный червяк. Скобелев нацелился тросточкой, вдавил червяка в мокрый песок и перерезал надвое. Более толстая половина поползла в сторону, более тонкая осталась извиваться на месте. «Интересно, — подумал Скобелев, — что тут получилось: два червяка или один укороченный? Очень худо, когда ты раздвоен, еще хуже, когда тебя укоротят».
Отнюдь не червяк был причиной заунывной философии Скобелева. Днем он крупно поговорил с Антоном Журбиным. Если точнее, то поговорил не он о Антоном, а Антон с ним, и не слишком крупно, просто сказал несколько слов. Но каких слов! Журбин явно зазнался.
Скобелев ходил по цехам, где заканчивают монтаж главной поточной линии. Останавливался, смотрел: интересно же! Не один он ходит туда смотреть, весь завод ходит. Что в этом плохого? Настроение было хорошее, весеннее. Но появился знаменитый Антон и, вместо того чтобы поздороваться, вдруг спросил: «Разрешите полюбопытствовать, товарищ Скобелев, где вы работаете, кем вы работаете, что вы работаете?» — «Надеюсь, Антон Ильич, вам это известно», — ответил он, Скобелев. «Ничего мне не известно. Я вижу только, что вы постоянно прогуливаетесь по заводу с видом экскурсанта. Сейчас время рабочее. На экскурсию прошу прийти попозже. Мешаете. Поберегитесь!» Скобелев шатнулся в сторону, мимо его головы проплыл в воздухе тяжелый гак мостового крана. «Видите, — продолжал Антон, — как опасно быть без дела. Зашибить могут». — «Я, извините, не без дела. У меня есть дело». — «Ну какое у вас дело! Я же не случайно спросил, где вы работаете. Не то в бюро информации, не то в БРИЗе. А вернее — нигде. Ни за что не отвечать, заниматься любительством вроде ловли бабочек сачком или разведения тритонов в банке, это не работа». — «Антон Ильич, вы несправедливы, — ответил Скобелев с запальчивым достоинством. — Сила обстоятельств… Меня засунули в эту информацию вопреки моему желанию». — «Если у человека есть какое-то желание, если человек в чем-то убежден, он своего непременно добьется. Меня, например, не заставят подшивать бумаги. Добивайтесь, а не разгуливайте руки в брюки. Осторожно!..»
Теперь уже не пустой гак, а тяжелая станина кузнечного пресса нависла над головой Скобелева. Он выскочил из цеха. Настроение было испорчено. Он был убежден в том, что не шатается по заводу руки в брюки. Он помог многим рационализаторам добиться признания их изобретений, их технических новшеств. К нему ходят люди, в нем нуждаются. Кто дал такую волю Журбину, кто дал ему право так разговаривать? Что — он старый, опытный, заслуженный специалист? Молодой инженерик, моложе его, Скобелева.
Скобелев придумывал веские, внушительные ответы Антону, но было поздно, смертоносные возражения повисали в воздухе, годились теперь только «для внутреннего потребления».
Расстроенный, обиженный, он отправился под вечер в город — развлечься. Бродил по улицам в шляпе, с тросточкой, усики подстрижены; напускал на себя загадочный вид. Когда-то в Череповце, откуда он был родом, эти приемы изрядно влияли на сентиментальные девичьи сердца. Усики, тоскующий взгляд, тросточка с костяным набалдашником в виде мертвой головы делали свое дело. Но времена прошли, он напрасно щурил глаза и надвигал на брови широкополую шляпу, — никакого восхищенного шепота. Только дважды позади него довольно громко сказали: «Псих!» — и кто сказал! Милые белокуренькие девушки, стройные, веселые, для которых как раз и предназначалась вся эта бутафория.
Дождь загнал Скобелева в кафе. Он сел за столик, попросил стакан чаю, непременно крепкого и непременно с молоком. Пожалел, что не пьет вина, — согрело бы душу. В открытое окно было видно, как дождь хлещет по асфальтовым тротуарам, накаленным за день солнцем. Тротуары дымились, и пахло горелой резиной.
Когда туча уползла за реку, Скобелев снова походил по городу, хотел зайти в кино, но билеты были уже проданы, — отправился к вокзалу. Он любил железные дороги и поезда с детства: в Череповце перед приходом вечернего поезда на перроне устраивались гулянья. Перечитал в зале для пассажиров все таблицы с ценами на билеты, «правила пользования вокзалами». Делать на вокзале больше было нечего, вышел в сквер и уселся на сырой скамье. Раздавил червяка. Пофилософствовал. Снова нечего делать.
