Зоя прошла в горницу, огляделась. Справа у стенки — большая кровать с блестящими шарами, должно быть, хозяйкина, в ногах у этой кровати — вторая, детская, Верунькина. Рядом с ней тумбочка, на тумбочке школьный пузатый портфель. В углу, над хозяйкиной кроватью — икона божьей матери, перед ней золотится лампадка. В простенке между окнами — большое настенное зеркало, рядом застекленная рамка с карточками, под зеркалом придвинутый к стене обеденный стол, с разбросанными по нему бумагами и журналами, с пепельницей посередине, набитой окурками, два стула. Левый угол горницы с одним окном отгорожен коричневой занавеской от потолка до пола — владения Кима. И все. Так он и живет, ее любимый. Сидит перед зеркалом, пишет, курит, думает. Глядится иногда в зеркало, о ней вспоминает. А может, и не только о ней. Слишком много она о себе понимает, заносится. У него москвички были, возможно, даже артистки или журналистки, по всей стране ездил, а тут простая доярка. Конечно, неплохая, — Зоя погляделась в зеркало, подмигнула себе, запрокинула кокетливо голову — красивая даже, говорят, но ведь доярка, всего лишь доярка. Правда, она прочитала немало книг, учится и через год будет иметь среднее образование, но ведь доярка…
— Огляделась? — Ким вышел, в белой рубашке и выходных брюках, улыбается.
Вот он по-настоящему красив, по-мужски. Высокий, стройный, плечистая тренированная фигура.
И такого прекрасного лица — белая сорочка хорошо оттеняет его смуглость — нет ни у кого в мире. И не надо больше. Прекрасное должно быть редким.
— Ты не из цыган, Ким?
— Надо спросить родителей. Давай-ка уберем стол, и я покормлю тебя. Ты ведь не ужинала, прямо с работы? — Ким начал складывать свои бумаги.
— Я обедала поздно.
— Я тоже, но у меня есть хорошая закуска — моченые яблоки. Ты любишь моченые яблоки? Впрочем, знаю: ты любишь огурцы. Свежие огурцы.
Зоя засмеялась, приняла у него бумаги и журналы, положила на Верунькину тумбочку, сняв на пол портфель.
— Почему ты решил?
— По запаху. Когда ты близко, сразу слышишь молодые огурцы, свежие, весенние… ум-м!.. Как тебе удается?
— Я сама свежая, только с грядки.
— Умница. — Ким обнял ее за плечи и повел на кухню. — Давай займемся ужином. Кофточку сними, облачись вот в бабкин фартук. — Он снял с гвоздя фартук, накинул ей через голову, завязал сзади тесемки, поцеловал в затылок.
В печке был чугунок с куриным бульоном и две сковородки — с жареной картошкой и с гренками. О гренках Зоя слышала только из книг, не видела их никогда и удивилась простоте блюда — поджаренные ломтики хлеба, румяные, аппетитные.
Она готовила стол, разливала по чашкам бульон, перекладывала в тарелки картошку и чувствовала себя почти счастливой. Будь она здесь хозяйкой, и счастье стало бы полным.
Ким сходил в сени, где был погреб, и принес блюдо моченых яблок.
Поставил на стол бутылку марочного вина и два бокала…
Ким снял с Зои фартук, посадил ее, сам сел напротив и разлил вино.
— Итак, слово — молодой хозяйке.
Зоя вспыхнула вся, даже уши загорелись, даже шея и треугольник груди в вырезе голубого платья. Но глаз не опустила.
— За весну! — подняв бокал, сказала она смело. — За нашу весну!
Ким заметно смутился — очень уж горячо она, из души — и выпил. Видит бог, нет здесь греха легкомыслия, другое подступает, и он не виноват, что юность так нетерпелива.
— Ты ешь, — сказал он, взяв яблоко. — Уважь повара-умельца. Бульон мне, по-моему, удался и гренки тоже. А?
— Вкусно. Ты большой умелец.
Было хорошо смотреть, как она ест, приятно, и в груди какая-то чертовщина, теплота какая-то, размягченность, и глаза у нее распахнуты настежь — пей эту синеву, ныряй в их бездонье, это твое, для тебя. И ты почему-то рад, горд этим,! готов ко всему.
Надо же, третий десяток к концу, а рассиропился, как юноша.
— А ты сам почему не ешь? Ты же не ужинал.
— Что-то не хочется. Накурился, вероятно.
— Ты много куришь. Больше моего отца. Он не расстается с трубкой.
— Он вышел у тебя из весеннего штопора?
— Нет еще. Весенние у него надолго.
— Да, много хлопот они доставляют нам, наши родители.
Зоя засмеялась: — А мы им?
— И мы. Знаешь что, давай-ка выпьем за них, за их здоровье, а?
— И ты прочитаешь стихи о весне? Те — помнишь? — старинные, Тютчева.
— С удовольствием.
Бокалы сошлись над столом и прозвенели тонко, радостно, ликующе.
— «Весна… Она о вас не знает,
О вас, о горе и о зле;
Бессмертьем взор ее сияет,
И ни морщины на челе.
Своим законам лишь послушна,
В условный час слетает к вам,
Светла, блаженно-равнодушна,
Как подобает божествам.
Цветами сыплет над землею,
Свежа, как первая весна;
Была ль другая перед нею —
О том не ведает она.
По небу много облак бродит,
Но эти облака ея;
Она ни следу не находит
Отцветших весен бытия.
Не о былом вздыхают розы
И соловей в ночи поет;
Благоухающие слезы
Не о былом Аврора льет, —
И страх кончины неизбежной
Не свеет с древа ни листа:
Их жизнь, как океан безбрежный,
Вся в настоящем разлита.
Игра и жертва жизни частной!
Приди ж, отвергни чувств обман
И ринься, бодрый, самовластный,
В сей животворный океан!
Приди, струей его эфирной
Омой страдальческую грудь —
И жизни божеско-всемирной
Хотя на миг причастен будь!»
— Еще, — попросила розовая от волнения и вина Зоя. — Пожалуйста, еще!
На земле больше никого, кроме их двоих, не было. Только двое, только они. Единственные, близкие. Они видели себя в глазах друг друга, и глаза обоих были чисты, молоды, ярки — синие и карие. Темно-карие, почти черные.
Зоя встала первой и подошла к нему. Он поднялся и взял ее на руки.
— Выключи свет, — сказала она.
— Потом.
— Нет, сейчас.
Он отнес ее за занавеску на свою кровать, щелкнул выключателем.
Весна. Самый славный день весны.
И самый серьезный.
Гуляют над землей сырые размашистые ветра, с каждым днем все выше восходит солнце, журчат по долинам, по оврагам, по дорогам и улицам сверкающие ручьи, парят-томятся сбросившие белые одежды поля, поголубел лед на большой Волге, и вот уже слышны отдаленные трески и гулкое позванивание — лед лопается и скоро освободит реку от долгого заточения. А потом зазеленеют поля и леса, вспыхнут на небе белые подушки кучевых облаков, прогремят майские грозы, и мир заполнится запахами цветущих трав и солнца.
У Зои наступила такая счастливая весна. Счастливая полно, безоглядно.
— …Не о былом вздыхают розы
И соловей в ночи поет;
Благоухающие слезы
Не о былом Аврора льет, —
И страх кончины неизбежной
Не свеет с древа ни листа:
Их жизнь, как океан безбрежный,
Вся в настоящем разлита…
Яка пришел из магазина с поллитровкой в одном кармане и с селедкой в другом, позвал из-под крыльца Вахмистра.
— Будешь со мной за компанию, — сказал он, взяв пса за ошейник. И прикрикнул — на высунувшуюся следом Мальву: — Сидеть! У нас мужицкий разговор. Зойка придет, голос дашь. Поняла?
Мальва обиженно отвернулась.
В избе было темно и тепло. Яка включил свет, выложил на стол покупки, разделся и разулся. В распущенной рубахе, в шерстяных носках сел за стол, порезал на газете селедку и хлеб. Потом откупорил поллитру. Вахмистр вытянулся на полу перед столом, положив голову на лапы. Яка бросил ему кусок селедки. Пес понюхал, лизнул и улегся опять, глядя на хозяина.
— Не понимаешь, — сказал Яка, наливая в стакан водку. — Я тебя угощаю, уваженье оказываю, а ты не понимаешь. За что вот сейчас пить станем, а? Не знаешь. И я не знаю. — Он взял стакан, чокнулся с поллитровкой. — Давай выпьем за мою дочку, за Зою, пока она с нами. В «маяки» она вышла, наша Зоя, ударницей стала. Понял, скот? — Вахмистр вильнул хвостом, подметая чистые половицы. — Молодец, что понял, умница. Вот если бы ты еще говорил…
Яка опрокинул стакан в пасть, крякнул, понюхал кусок хлеба. Потом принялся за селедку. Ничего селедка попалась, запашистая, жирная и не больно соленая. Огурцов бы достать, да в погреб лезть в потемках неохота, убьешься еще.
Закусил, поглядел на послушно лежащего Вахмистра, который сразу вильнул хвостом.
— Вот если бы ты говорил, а? Только зачем. И без разговору все понятно. Не надо тебе говорить. Сейчас ты лежишь в тепле, сытый, глядишь на хозяина, и ты счастливый, ни об чем не думаешь. А станешь говорить, научишься думать — и пропал ты сразу, как твой хозяин. Позади-то у меня ничего нет, все прошло, и впереди не светит. И с боков. Сын говорит, что я кулак, дочь в «маяки» вышла, от дому отбилась и партейной вот-вот станет. И Ванька Мохнатый ударничает, на меня агитацию наводит. Вот ведь как, Вахмистр, получилось…
