Что ж, теперь он согласен умереть! Среди поломанного сада догорает сбитый им враг, в воздухе висит только один парашют, остальные немцы не успели выскочить из самолета. Бегут чуть заметные фигурки солдат. Рядом река и переправа, которая будет работать, как и раньше. Бьют советские зенитки, пытаясь отрезать горящий самолет Новицкого от преследователей. Он согласен умереть, но не так дешево, как хочется немцам. Истребители ждут, что он выбросится с парашютом, они хотят расстрелять его в воздухе. Не выйдет! Он привык все делать хорошо, так же он и умрет!
Немцы не поняли, что произошло с горящим самолетом: он вдруг вышел из беспорядочного падения, перешел в крутое пике и ринулся вниз, подобно страшной комете. Летчик бомбардировщика, уходившего от зенитного огня, не услышал радиосигналов с истребителей, а может быть, не успел отвернуть тяжелую машину. Новицкий увидел на одно мгновение сквозь хлещущее пламя громоздкие очертания немецкого бомбардировщика. Новицкий, полный гнева и мести, будто слился со своим умирающим самолетом. Гигантская комета как бы промелькнула в небе и вдруг ударила в тяжелую немецкую машину. Все перемешалось, посыпались обломки, как будто чья-то рука опрокинула с неба мусорную корзину. Истребитель, разваливаясь на куски, падал быстрее изломанного бомбардировщика.
Новицкий, оглушенный последним ударом, очнулся еще раз. Он ничего не видел в вихре пламени. Но он все делал хорошо и помнил об этом. Прижатый к сиденью силой инерции, он еще сумел расстегнуть ремни. Трудно было понять, где верх, где низ самолета. И все-таки он ощупью подтянулся к разломанному борту. Обожженные руки не слушались, но сила воли была сильнее ощущения боли. Он перевалился за борт, вдруг окунулся в тишину падения, ощутил холодный ветер на обожженном лице, с трудом приоткрыл глаза. Пальцы его судорожно вцепились в кольцо парашюта, но он заставил себя лететь свободным падением. Немцы были все еще рядом, теперь он услышал угрожающий рев их моторов, рядом летели обломки двух самолетов, со свистом рассекая воздух. Когда он восстановил способность видеть, пламя было сбито с него, земля находилась где-то сбоку, он падал штопором, немцы стреляли в его беззащитное тело, но пули прошли где-то в стороне. И когда он увидел близкие земные предметы, телеграфные столбы, отдельных людей, животных, он открыл парашют…
Новицкий очнулся в санитарной машине. Машинально поднял руку и взглянул на часы. Они остановились, разбившись при ударе о землю. Было на них двенадцать ноль шесть. Бой продолжался сто двадцать секунд.
Семен Петрович Бабаевский
Долго смотрел Василий Чубенко из окна госпиталя на зубчатую кромку заснеженных перевалов, на маленький городок, выросший в речной долине, на дымящийся от пыли серый тракт, убегавший в глубь гор. Почему-то ярко вспоминались днепровские пороги и родное село на обрывистом берегу, беленькая хатка, сад, идущий к Днепру, и палисадник… Жена стояла тогда у плетня с затуманенными от слез глазами и держала на руках полуторагодовалую дочку Ганночку… Так он оставил их, уходя на фронт три с лишним года назад. Где теперь они?
— О чем задумались, товарищ Чубенко? — услышал Василий знакомый женский голос.
К нему подошла доктор Нина Григорьевна Габрелидзе, молодая смуглолицая женщина.
— Любуюсь вашей страной, — ответил Чубенко. — Еду снова на фронт. И, как видите, бодр и здоров вполне.
— А счастливы?
— Как вам сказать? — усмехнулся Чубенко. — Счастье для меня сейчас там, где гремят орудия.
— А я хочу, чтобы вы были счастливы и у нас, в Грузии. Приходите сегодня к нам на ужин.
— Я бы рад, но уже собрался в путь… И знаете: издавна говорится, что дорога приносит путнику счастье.
— А вы все-таки останьтесь на один вечерок.
И Чубенко остался.
Когда он отыскал в темноте увитое виноградными лозами крылечко, гостей в доме еще не было. Нина Григорьевна радушно встретила его, усадила за стол, на котором уже горками возвышались в вазах свежие фрукты. Говорили о фронте, о семьях, о тех, кого унесла война. Нина Григорьевна показала фотографию мужа. Пожилой майор с красивым и мужественным лицом смотрел из-под заснеженных сосен по-военному строго.
— И у меня горе, — сказала она. — В прошлом году я узнала, что Иван Тариелович погиб под Ленинградом.
Потом Нина Григорьевна повела гостя в детскую комнату. В полумраке стояли три кроватки, и бледные очертания детских ручонок белели на темных стеганых одеяльцах.
Две девочки даже во сне были так похожи на мать, что Чубенко невольно улыбнулся и посмотрел на Нину Григорьевну. Третья девочка, лет четырех-пяти, была удивительно беленькая, и косички ее, разметанные по подушке, точно серебрились при свете лампы. У нее был чуть вздернутый кверху носик, розовое личико, и припухшие от сна губки образовали обиженную гримаску. Чубенко вспомнил свою дочку и загрустил…
Собрались гости, уже произнесено было немало здравиц, когда Чубенко, сидевший рядом с хозяйкой, воспользовался застольным шумом и спросил:
— А белокурая девочка тоже ваша?
— Нет, что вы! Это сиротка войны, — ответила Нина Григорьевна. — Но теперь она тоже моя.
— А как ее зовут?
— Лилико.
До утра не мог заснуть в этот вечер Василий Чубенко, и девочка Лилико стояла перед его глазами.
А собираясь в дорогу, он вдруг так страстно захотел увидеть Лилико, что, нарушив госпитальные порядки, не дождавшись завтрака, побежал к Нине Григорьевне.
— Извините меня, — сказал он, волнуясь. — Я пришел еще раз поглядеть на ваших детей.
— Я очень рада, что вы заглянули к нам. Но только не расспрашивайте ни о чем Лилико, — попросила женщина. — Она уже привыкла к нашей семье и вряд ли помнит сейчас, как она к нам попала… Если хотите, я расскажу вам сама… Это было в ту осень, когда наши войска отступали к Кавказу. По дороге ехали раненые бойцы. Я увидела ребенка возле лежавшего на возу раненого лейтенанта и взяла эту девочку к себе. Лейтенант не мог говорить, он написал записку… Вот и вся история.
Нина Григорьевна вышла в другую комнату и, вернувшись, подала Чубенко полустертый листок. Чубенко прочел: «Любите и берегите эту крошку. У нее нет матери, а отец ее Василий Чубенко сражается за нашу Родину. Лейтенант Стародубцев».
— Стародубцев! Ваня! Друг! — вскрикнул побледневший Чубенко. — Раненый… А Анюта? Значит, Анюта моя погибла?.. А это? Что ж это? — моя Ганночка?.. Где же она? Дайте мне на нее посмотреть!
Он бросился в детскую,
В детской девочек не было. Он увидел их в палисаднике. Белокурая девочка сидела на клумбе и сосредоточенно насыпала в ведро песок. Ничего не помня, опрокинув на ходу два стула, Чубенко выбежал в палисадник и схватил на руки испуганно глядевшего на него ребенка.
— Я боялась сказать вам об этом раньше, — смущенно и радостно говорила Нина Григорьевна. — Я боялась, что имя и фамилия ваши — случайное совпадение. Но дочку я вам сейчас не отдам. Пусть ее маленькое детское счастье будет освещать вам дорогу к победе…
А Василий Чубенко сильными, загрубелыми на войне руками неловко прижимал к себе хрупкое родное тельце ребенка и пересохшими губами шептал:
— Ганнуля… дочка моя… я твой отец… скажи: папа, папа…
Это были затаенные в глубине его сердца, но никогда не забываемые слова.
Из ленинградских дневников
В Ленинграде, во время блокады, я изо дня в день вела дневник. Здесь даны отрывки из этого дневника: поездка с делегацией на фронт, прорыв блокады и полное уничтожение блокадного кольца. Все это чисто «военные», фронтовые записи. Но, впрочем, разве весь Ленинград не был в то время фронтом? Город был крепостью, а ленинградцы — его гарнизоном.
23 февраля 1942 года,
День Красной Армии.
ГОРОХОВЕЦ (Ленинградский фронт).
Снега, снега. Пишу в Гороховце, в политотделе армии генерала Федюнинского.
Над домиком, в бездонном морозном небе — слабый гул мотора и блестящая точка самолета. Мне объяснили, что это «Адольф летает». Звук зениток здесь иной, чем у нас, в Ленинграде, среди высоких домов.
Уже отъезжая, мы узнали, куда именно мы едем. Оказалось — через Ладогу, за блокадное кольцо, за 200 километров от Ленинграда.
Мы везли на фронт подарки: пять автоматов, изготовленных вручную (тока нет), с надписью на ложе: «Лучшему истребителю немецких оккупантов», маскировочные халаты, бритвенные приборы, табак, кожаные и меховые перчатки, сумки для командного состава, носовые платки, гитары и мандолины.
Лично Федюнинскому везли кожаную шкатулку для табака. От разных районов города подарки были разные. Но наказ от всех был один — прорвать кольцо блокады.
