— Я ведь женатый, — смиренно ответил Миксит.
— Действовать надо так, чтобы жена не узнала. Вот увидишь, как я попробую.
Понте действительно попробовал. Но тщетно стучался он в дверь Ядвигиной каморки, тщетно ласковыми словами пытался убедить девушку, что для нее большая честь принять в объятия такого видного деятеля, как Кристап Вевер. Дверь не отворилась, а в ответ послышалась угроза:
— Я сейчас буду кричать. Если вы не дадите мне спать, завтра же пойду жаловаться в милицию.
Тогда Понте попытался обратить все в шутку и уныло вернулся к хозяевам. Ему оказали великую честь — он спал на той же кровати, на которой отдыхал в свое время министр Никур. По своему положению Понте уже приближался к Никуру, вот только у женщин он еще не пользовался таким успехом, как министр. «Вызвать, что ли, из Риги Сильвию? — засыпая, думал Понте. — Давно бы пора это сделать. Так жить немыслимо».
5
Субботним вечером в конце октября Петер Спаре поехал со своей молодой женой навестить ее стариков. Осенняя распутица кончилась. Твердая подмерзшая земля звенела под ногами. В том месте, где дорога сворачивала от шоссе к Лиепиням, Петер и Элла вышли из машины и пошли пешком. Петер с наслаждением вдыхал прохладный осенний воздух. Слышались крики запоздалых перелетных птиц; откуда-то доносился гул молотилки. Одинокими казались двое крестьян, копавших картофель. У лип и берез листва почти облетела, только на некоторых деревьях еще трепетали последние пожелтевшие листья.
И свежестью и печалью веяло от этой осенней картины. Петеру стало грустно. Он задумчиво шагал по дороге, уступив Элле пешеходную тропинку. Странно, но им не о чем было говорить. Когда до усадьбы Лиепини осталось шагов сто, Элла остановилась, схватила за руку Петера и умоляюще посмотрела на него.
— Петер…
— Что, милая? — тихо отозвался он.
— Прошу тебя, не надо быть таким грустным, они подумают, что мы поссорились. Можно ведь о чем-нибудь поговорить…
— Хорошо, постараюсь быть веселее, — ответил Петер. — Хотя ты сама знаешь, что все в порядке. Просто я немного устал.
Это была правда. В последнее время Петер слишком уставал от работы, от недосыпания, а главное — от той безысходной пустоты, которую он чувствовал в отношениях с Эллой. Оба они чувствовали ее, но каждый переживал по-своему. Главное, им не о чем было говорить друг с другом. Когда Элла передавала мужу разговоры приятельниц-соседок, Петер старался слушать, но слова ее не доходили до его сознания. Когда же Петер рассказывал о своем заводе или пробовал обсуждать с нею политические события, скучающий взгляд Эллы показывал, что она не понимает его. Тогда они умолкали, и каждый думал о своем. Так становилось даже легче. Однако отсутствие духовного общения давало себя знать все сильней и сильней.
Возможно, что эта неслаженность была временной; жизнь их еще не вошла в колею, они еще не приноровились друг к другу. А может быть, это было уже непоправимо? Понимая, что семейная жизнь складывается плохо, оба старались скрыть это от посторонних глаз, но это не всегда удавалось.
Залаяла собака, но, узнав своих, сразу умолкла. Пестрый кот спрятался под крылечком. Многочисленными, только ей одной понятными приветствиями встречала родная усадьба Эллу. И странно: все привычное, обыденное, начиная от колодезного ворота и кончая старым жерновом перед сенями, казалось ей теперь удивительно милым. Приятен был даже запах вареной кормовой свеклы, который доносился из кухни.
Радости стариков не было границ. Мамаша Лиепинь от растерянности не знала даже, за что приняться.
— Садитесь, дети, я сейчас… Ах, где же у меня голова! Заходите же в дом. Эллочка, пальто вешай сюда… Сегодня у нас баня топится. Может, попаритесь? Нет, нет, сначала поужинаем. Что же ты смотришь, отец, тащи скорее пиво и ветчину. Или погоди, неси только пиво, за ветчиной я сама схожу. Ты ведь и не знаешь, какой кусок лучше.
Оживление, возня, суматоха. Наконец, все было готово. Они вчетвером сели за стол. Аппетитные ломти ветчины были разложены по тарелкам. От блюда с горохом шел пар. Однако пиво собственного приготовления, как его ни хвалили, не хотело пениться и отдавало чем-то кислым.
Чем-то кислым отдавали в тот вечер и разговоры. Когда семейные новости иссякли, старый Лиепинь перешел к общественным проблемам:
— Ты только подумай, Петер, у нашего соседа Лиепниека сорок пурвиет отрезали. А земля какая, хоть на хлеб вместо масла мажь! И кому же она досталась — хибарочнику Закису, у которого куча детей.
— Закису? — негодующе повторила Элла. — Это который круглый год работал по усадьбам?
— Этому самому. Теперь хвастается, что следующей весной не придется гнуть спину за других. Пусть, мол, в сенокос на него не рассчитывают, теперь он сам хозяин, — пренебрежительно посмеиваясь, продолжал старик.
— Право, жалко, такое прекрасное хозяйство разорили, — вздохнула мамаша Лиепинь.
— Петер, разве это правильно? — обратилась к мужу Элла.
— Сколько еще осталось земли у Лиепниека? — спросил Петер.
— Сколько закон разрешает — девяносто пурвиет, — ответил Лиепинь. — Такая усадьба… Машины… Четыре лошади… Круглый год работали два батрака и две девки. Разве в Латвии не осталось уже необработанной земли? Обязательно надо сажать на готовенькое? Ведь этому самому Закису можно было отвести какую-нибудь вырубку или край болота. Пусть потрудится, постарается, тогда ему эта землица еще милее станет, да и государству выгода. Чужими трудами пользоваться — хитрость небольшая.
— Да Закис проработал на этой земле всю свою жизнь, — возразил Петер. — Пока у него своей земли не было, он обрабатывал чужую. За это время он бы и вырубку превратил в пашню.
— Повезло, прямо повезло человеку, — сказала мамаша Лиепинь. — Может, он бы здесь и не получил ничего, если бы не выстроил свою хибарку рядом с усадьбой Лиепниека.
— Ну, и девяносто пурвиет тоже не мало, — заговорил опять Петер. — Лиепниеку впору с ними справиться.
— Да ведь хозяйство-то разорили и у нас одним соседом больше стало, — не унимался Лиепинь. — С должности волостного старшины Лиепниека тоже сняли, а чем он был плох? Я по крайней мере жаловаться не могу. А что дальше будет, когда эта голытьба начнет править, — один господь ведает.
У самого Лиепиня земли не отрезали, и должностей он не занимал, но всегда старался тянуться за крупными хозяевами, во всем брал с них пример.
Во время ужина Петер испытывал тягостное чувство. На правах родственника тесть ворчал на каждое начинание советской власти, всюду он видел непорядки, все ему не нравилось. Глумясь, рассказывал он, как в волостном исполкоме проводили первый митинг новохозяев и подняли красный флаг.
— Первым делом они сожгли портрет Ульманиса. Ну зачем это нужно? И зачем понадобился арест полицейского надзирателя? Такой ласковый и вежливый человек. Бывало, каждый раз, как встретит меня, всегда здоровается: «Как поживаете, господин Лиепинь?»
— Наверно, что-нибудь натворил, — сказал Петер. — Зря никого не арестуют.
— Ну, один раз человек поймал помощника учителя с воззваниями и под Первое мая подкараулил мальчишек, — они подымали на сосну красный флаг. Стоило ли за это арестовывать?
— Действительно, какие безжалостные, — поддержала отца Элла. — Если за такие мелочи начнут мстить, то все порядочные люди от вас отвернутся.
— С этим помощником учителя я два года просидел в одной камере, — стараясь говорить спокойно, начал Петер, но срывающийся голос выдавал его волнение. — А этих ребят в полицейском участке высекли нагайками до потери сознания, потому что они не признавались, откуда взяли красный флаг.
— А почему тогда не признались? — простодушно удивлялась Элла. — Признались бы, и никто бы их не тронул.
— Тогда ведь такие времена были, — объясняла мамаша Лиепинь. — Тогда иначе и нельзя было.
Петер понимал, что говорить с этими людьми бесполезно. Многие годы уйдут на переделку их сознания. Замкнулись они в своей старой толстой скорлупе и на все смотрят глазами прошлого. Очутившись в кругу семьи, Элла тоже почувствовала себя хозяйской дочкой. По правде говоря, она и в городе жила настроениями отцовской усадьбы, и эти настроения мешали ей понять ту правду, за которую боролся ее муж, которой он отдал себя целиком.
Так прошел вечер, так прошло и следующее утро. После завтрака мамаша Лиепинь с Эллой сели в рессорную тележку и поехали в церковь.
— Не подумай, Петер, что я туда за чем-нибудь… — оправдывалась Элла. — Мне только хочется повидаться с подругами.
Когда женщины уехали, Петер оделся и пошел побродить. «Куда, к каким людям ты попал? — спрашивал он себя. — И они еще считают себя правыми? Ох…» Он жадно вдыхал свежий воздух. За стенами душных комнат, за стенами усадьбы Лиепиней, где из всех углов вставали тени прошлого, он почувствовал себя лучше. Подавленное настроение постепенно рассеивалось.
