Не сомневаясь в том, что обнаружу подпор вроде плотники или запруды, я все-таки порыскала украдчивым взором по береговому овалу, но никакого намека даже на примитивные гидротехнические сооружения не было. Просто дальше стелилась поляна, веселая от клевера, манжетки, гусиной травы и моховых пятен.
Правда, недоумевала я недолго: из воды вырвалось что-то сине-красное и плюхнулось обратно. Это был резиновый детский мяч. Вращательное движение, которым он был подхвачен, навело мои глаза на водную воронку. Воронка то ширилась и становилась почти плоской, то сужалась, углубляясь. Вниз, от ее изменчивого острия, уходил в глубину вьющийся жгут, хрустально-белый, пузырчатый от воздуха, засосанного в воду. Так вот чем затягивало в воду мяч!
Готовцев удовольствовался впечатлением, произведенным на меня куда-то улизнувшей Тихоней, и сказал, что отсюда она отводится по трубе в реку Беляву. Как на этом конце, так и на том труба закрыта решеткой. Весной Тихоня разливлива, и ее спровадили в трубу, чтобы она не осаживала, не скособочивала полотно автодороги и чтобы не перепадала через него.
Помолчав, он внезапно добавил:
— К вопросу о Касьянове, собственно, прежде всего о коллективе завода, пока им руководили Тузлукарев, Мезенцев и Ергольский с товарищами. Коллектив и Касьянов были полноводной рекой, которую затискивали в трубу.
Тут я подкусила Готовцева за пренебрежение к образам и умозаключениям, основанным на сходстве.
— «Художники мыслят аналогами». Ах-ах, какую ужасную картину ты нарисовал!
— Инк, неуж ты злопамятная?
— Ненавижу классификацию по принципу: всяк сверчок знай свой шесток. Ни в каком труде нет единообразия. Нет чистых философов, чистых писателей, чистых инженеров. Все связано со всем, все отражает всеобщее, оставаясь отдельным, особенным.
— Стрекоза, чего ты взвилась?
— Надоело, надоело! Ты река, а тебя в трубу, да еще узенькую, да еще и зарешеченную.
— Инк, я не хочу сердиться на тебя. Прекращай нападки. Ладно?
— Виноватые нам прощают. Позиция — ловчей не выдумаешь.
— Отрекаюсь... Художники мыслят мыслимыми и немыслимыми средствами.
5
Он повел меня через поляну к озерам, образовавшимся на местах карьеров, где в прежние лета экскаваторы черпали песок.
Покамест строились шоссе, дамба и мост, были здесь и заливные озера, но мелкие. Они пересыхали. Протоки меж ними и карьерными озерами затягивало чешуйчатой ряской. В истончавшейся воде было полным-полно сеголеток. Отчаянно-радостно шныряли плотвички, угрюмо горбатились окуньки, резвились, чиркая по дну, золотистые красноперки, не то задумчивые, не то сонные, хоронились среди стеблей водокраса длинненькие, с выгнутыми носами щурята.
Кишенье рыбешек привлекало воронов. Вороны мочили свои перьевые штаны, широкие и куцые, карауля зазевавшихся мальков.
Мы разогнали птиц, забредали сетчатой майкой рыбешек, бежали к большому озеру, выпускали их в глубину.
Обычно, в реке ли, в озере, я не окунаюсь с головой: берегу волосы. А тут, чтобы мальки сразу оказывались среди водных просторов, ныряла вместе с Антоном на дно, заскочив в озеро по шейку.
Мы так увлеклись спасением рыбок, с такой лихорадочной быстротой носились туда и обратно, что и не заметили, как они себя ведут. Те же вороны надоумили нас: они обсели гряду кремневых холмиков и аппетитно перекаркивались. Что-то. тут творится неладное!
Действительно, творилось неладное: нет, что-то страшней того — чудовищное: мальки, в особенности плотвички, сбивались на отмелях, выскакивали, выпрыскивали, выскальзывали на береговую кромку и теперь тянулись стеклянисто-зеленым свеем по влажному и рыжему песчаному зерну.
Мы порыскали возле озера, нашли пластмассовую каску и ведро, облепленное закаменелым бетоном.
Черпая каской и ведром воду, мы смывали плотвичек в озеро. Они мгновенно очинались. Пошныряв над отмелью, выбрасывались на песок.
Мы терялись в огорчительных догадках. Повреждаются в майке? Опьяняет перепад кислородного режима? Перемена давления? Боязнь глубины, неизвестности, простора? Действие жути, вызываемой мнимой огромностью взрослых рыб, если это даже сигушки-весельчачки, добряки-чебаки?
Массовое, что ли, самоубийство сеголеток не остановило нас. Мы замечали, что отдельные красноперки устремлялись к рогозникам и принимались ощипывать со стеблей, зеленый пушок, что спокойно зависали щурята почти под самым мениском и осмотрительно спускались ниже при появлении чаек, что окунята юрко уходили ко дну и затаивались там в темноте и водорослях, замечали, поэтому и носились от лужи к озеру и обратно до сумерек.
6
Я спохватилась, что забыла просушить волосы, когда над лугом начали слоиться туманы. Едва ощутив прохладу вечера, я озябла до неприличия, как девочкой от купания в Финском заливе. Антон бесшабашно крикнул:
— К Инне колотун пришел, — но тут же обеспокоился и вытер мои волосы своей вологодского полотна распашонкой и, взяв меня за руку, потащил к шоссе.
Я так дрожала, что не могла бежать и стала вырываться, а он не останавливался, и я немножко согрелась.
Бока дамбы, бронированные восьмиугольными плитами из железобетона, были круты. Наверно для того, чтобы я окончательно согрелась, а скорее потому, что захотелось подурачиться, Антон начал взбегать по плитам и спускаться обратно. Я последовала за ним. Если бы наша обувь оставляла отпечатки, то на железобетоне остались бы зигзаги следа, терявшие высоту по мере приближения к городу.
Теперь Антон бегал стремительней,чем я.
На краю оврага, там, где дамба перелетала в белый виадук, он остановился.
Последний косой подъем я взяла еле-еле, а спускалась, совсем теряя силы, и Антон, чтобы я не упала, поймал меня в охапку...
Вылавливание рыбок его сетчатой майкой волей-неволей сопровождалось тем, что мы соприкасались пальцами, локтями, плечами. Едва поднимали майку, частенько стукались лбами или вставали темя в темя, стремясь увидеть, много ли спасли сеголеток. Все это я воспринимала с наивностью женщины, позабывшей о том, что даже в ее невинных прикосновениях к мужчине заключены соблазн и вероятность быть греховно понятой.
Может, я заблуждаюсь, думая таким образом? Но только слишком уж распаленно принялся он целовать мою влажную шею и слишком уж беспамятно блуждали его раскаленные ладони по моей спине, едва мы остановились возле окраинных домов.
Благодаря жару, который исходил от него, я ощутила свою глубокую остуду, да кабы одну — нынешнюю, вечернюю, а то ведь и ту, что накопилась в годы желанной неприкаянности, о которой подозревают лишь те люди, кто вкусил свободу никому не принадлежать.
Я выкрутилась из объятий Антона, хотя было во мне чувство, противившееся этому, и медленно поднялась на верх дороги. И плиты, и асфальт по-прежнему источали дневное тепло. Вид округи начал меняться, как бывает в любой местности с наступлением сумерек. Быстрая, стремнинная Белява, казалось, разглаживалась, замедляла течение, впадала в сон. Зато усиливались звуки. Хлобыстнет жерех хвостом по воде, и долго эхо колется о глинистые яры того берега.
1
Я медленно привыкаю к новым местам. Чтобы вон та улица с осокорями над деревянным тротуаром, тот дом с верандой, витражно-красивой от разноцветного стекла, та облепиха, словно бы отороченная по веткам ягодами, стали для меня р о д н ы м и, я должна видеть их много раз на ветру, под солнцем, обложным небом, в туманах, инее, росе. Наверно, в этом свойстве, которое я знаю не только за собой, содержится одна из разгадок того, как складывается человеческая привязанность к определенному, малому или огромному, пространству на земле, вырастающая до чувства Родины.
Медленно я привыкаю к новым местам, но покидаю их неохотно.
Я шла из гостиницы на завод.
Касьянов покамест в Москве, во всяком случае, вчера еще находился там. Если не разминемся в пути, я встречусь с ним в столице.
Накануне ни с кем с «Двигателя» не договаривалась о встрече. Я определила для себя то, чего требовало редакционное задание. Ергольский куда-то глухо-наглухо скрылся. Через Олю он обещал встретиться со мной и о т к р ы т ь в с е к а р т ы, но своего обещания не выполнил, да и поздно: рядом день отлета.
Билет в кармане. Сжатый срок задания помешал ч е р п а н у т ь с п о л н а, и все-таки на прощание я опять бреду на завод, чтобы еще чуть-чуть обвеяться дыханием этой глубинки, куда мечтаю приехать надолго и куда, может статься, больше никогда не попаду.
2
В кабинете Касьянова двое: Виктор Васильевич Ситчиков и врач-социолог Довгушин, заведующий санитарно-гигиенической лабораторией. Ситчиков сидит в директорском кресле, склонясь, рядом стоит Довгушин. Оба смотрят на экран телевизора. Киваю и, обогнув стол, тоже смотрю на экран, где довольно ясно виден гигантский молот. Лучится огромная поковка. Кузнец бросает на нее опилки. Пар. Лоскуты огня. Кузнец дергает рукоятку. Доносится пронзительный удар, брызжут искры. Опять удар и порсканье искр. Молот бьет по изгибу поковки.
