Еще бы скорей разбогател «Сявал», если бы побольше дохода давали вот эти поля. А они пока и урожай дают невеликий, а и то, что дают, потом за полнены приходится сдавать. Сдаешь хлеб, картошку, мясо, молоко, и ото всего этого дохода не больше, а бывает, что и меньше, чем от какого-нибудь поля конопли или хмеля. Хмель да конопля только и выручают. И если не торговать той же картошкой, луком, чесноком — много ли тогда сможешь выдать на трудодень колхознику?..
Все чаще и чаще в последнее время возвращается к этой мысли Трофим Матвеевич, и каждый раз ему кажется вопиющей несправедливостью, что богатые черноземные области, так называемые житницы, поставлены в неизмеримо лучшие условия, чем его республика с ее бедными почвами. Те богатеют от земли и в чести и славе, а здесь приходится изворачиваться, покупать-продавать, да тебя же еще, того гляди, торгашом или еще каким обидным словом обзовут…
Подъезжая к дому, Трофим Матвеевич удивился многолюдью, которое он увидел на приусадебном участке. «Да ведь это сажают картошку, — сообразил он. — Марье соседи помогают».
Оставив чемодан в сенях, Трофим Матвеевич не стал заходить в дом, а направился прямо в огород.
Навстречу ему шла Марья с пустым мешком. Жена заметно похудела, даже с лица сильно изменилась. Заметив мужа, она улыбнулась, но улыбка получилась какая-то вымученная.
— Приехал? — и прошла мимо Трофима Матвеевича в дом. Будто не неделю они не виделись, а несколько часов, будто не с Урала он приехал, а с колхозного поля.
Но не идти же за ней обратно. И, открыв широкие ворота, Трофим Матвеевич вышел на огород. Громко, чтобы все услышали, поздоровался. Ему тоже громко, вразнобой ответили.
Дело шло к концу. Марья принесла последние пол-мешка картошки. Трофим Матвеевич сам стал за плуг и раз, и два прошелся за ним по участку.
По окончании работы Марья вынесла в сад чайник пива, домашний сыр, вареные яйца и стала угощать работниц.
— А может, дать что покрепче? — спросил Трофим Матвеевич.
— Не надо, — ответили женщины. — До обеда еще огород остается.
— Подожди, Трофим, я тебе яичницу приготовлю, — вот только когда Марья почтила своим вниманием мужа. — Наверное, проголодался с дороги.
— Не стоит. Я тут вместе с вами немного подзакушу, — и Трофим Матвеевич сел за разостланную на траве скатерть со снедью.
А сразу же после обеденного перерыва он идет на фермы и только где-то под вечер появляется в правлении колхоза.
В сенях Трофима Матвеевича встречает Петр Хабус. Здороваясь, кладовщик заискивающе улыбается и подчеркнуто услужливо уступает дорогу. Похоже, он специально ждал председателя, потому что спрашивает:
— К тебе можно, Трофим Матвеевич?
— Заходи.
— На семена много зерна ушло, — начинает докладывать Хабус. — До нового хлеба скотине не хватит. Может, Трофим Матвеевич, комбикормов раздобудешь? Уж кто-кто, а ты это можешь. Если бы не ты…
— Поищем, — сухо отвечает председатель. Ему и нравится и не нравится подобострастный, подхалимский тон Хабуса.
Без стука в кабинет заходит бухгалтер колхоза. Переживший всех послевоенных председателей бухгалтер знает себе цену, он важен, молчалив и деловит. Зайдя с картонной папкой под мышкой, он сунул председателю руку, затем папку, а на Петра Хабуса даже и не посмотрел, словно бы там, где сидел кладовщик, было пустое место.
— Надо подписать распоряжения.
Трофим Матвеевич подписывает одну за другой несколько бумаг, а потом поднимает на бухгалтера пристальный взгляд и спрашивает:
— А это еще что за счета?
— Сначала я хотел уточнить, — не отвечает ему, а сам спрашивает бухгалтер. — Вы лимитированный чек полностью использовали?
— До копейки, и даже свои прихватил.
— А это, — он кивает на счета, — семь тысяч за приобретенную технику. Эти четыреста — за вызов передвижных мастерских, а эти четыреста восемьдесят — за элитный ячмень. А на счету колхоза — ровно восемьдесят рублей. Итого, — суммировал бухгалтер, — мы должны почти четырнадцать тысяч.
Трофим Матвеевич как-то сразу съежился, сгорбился, как от удара, опять взял в руки счета, долго вертел их и так и этак, а потом, будто виноват был в тратах не кто другой, а именно бухгалтер, резко спросил:
— Зачем эти два тракторных культиватора? Зачем эти элитные семена? Мы что, помещики?
— То и другое приобрел Кадышев. Но вы ведь сами оставили его за себя. Я думал, что все это делалось с вашего согласия.
— Не было бы вас еще неделю, он бы все хозяйство разорил, — подал свой угодливый голос Петр Хабус.
— Так, — Трофим Матвеевич сжал руки в кулаки и положил их на стол. — А коней отправили на мясокомбинат?
— Нет. Бригадиры получили наряд усиленно пасти, откормить, а потом только сдать.
— А где Кадышев?
— В райкоме. Их вызвали на семинар.
И Петр Хабус и бухгалтер видят, как меняется в лице председатель, как начинают у него дрожать пальцы рук, которые он было разжал, а теперь вот, заметив дрожь, опять сжимает в кулаки.
— Иди! — коротко бросает он бухгалтеру.
Бухгалтер уходит, а кладовщик сочувственно смотрит на председателя, и видно, что ему очень хочется, чтобы председатель заметил и оценил это сочувствие. И разве по этому, собачьи преданному, сочувствующему взгляду можно понять, что Хабус думает сейчас совсем о другом? Л он думает, что настал наконец час нанести удар этой проклятущей змее Марье, которая столько времени держала его в страхе. Настал час заодно нанести удар и честнюге, праведнику Павлу, который еще только-только научился подтирать сопли, а уже норовит сам всех поучать, всем читает мораль.
Хабус встает со своего стула, идет к двери, приоткрыв ее, глядит в коридор, — мол, кто не подслушивает ли? — снова возвращается на место и тихо доверительно говорит:
— Дорог ты мне, Трофим Матвеевич, вот как дорог, — и он трижды хлопает себя ладонью по левой стороне груди. — Ценнее и умнее тебя ни в родне, ни во всем селе у меня нет. Скажешь: иди в огонь — пойду за тебя, Трофим Матвеевич… Н вот что я тебе хочу сказать…
Хабус делает вид, что колеблется, раздумывает, говорить или не говорить, и, выждав томительную паузу, решается:
— Добрая молва на черепахе ползет, а худая на ургамахе1 скачет. Может, и сам знаешь, если все Сявалкасы знают, что покуда ты, не зная ни сна, ни отдыха, ходишь и ездишь по белу свету, думая, как бы и что сделать для колхоза, твоя-то змея на твоей постели… — Хабус опять выдержал точно рассчитанную паузу и закончил: — Кадышева грела.
Точно рассчитал и точно нанес удар Петр Хабус. И не только по Марье и Павлу. Хоть вроде бы и рикошетом, но с неменьшей силой удар пришелся н по Трофиму Матвеевичу. Зоркие глаза кладовщика видят, как разом весь обмяк председатель и как лицо его побагровело.
— И народ поговаривает, Трофим Матвеевич, что на отчетно-выборном собрании тебя сметут веником и поставят Кадышева.
Петр Хабус думал, что этим он окончательно доконает председателя. Но тот вдруг подобрался, вскочил на ноги и схватил кладовщика за грудь:
— Это правда?
— А зачем мне врать, — выдерживая взгляд председательских буравчиков, ответил Хабус. Но ответил нетвердо, голос у него дрогнул с перепугу. Все же он, пожалуй, перегнул немного.
Трофим Матвеевич опять сел в свое кресло, опять ссутулился и обхватил голову руками.
Хабус понял, что он, сделав свое дело, теперь может и уйти от греха подальше. И, поднявшись со стула, кладовщик тихонько направился к двери.
— Сволочь! — услышал он за своей спиной свистящий шепот председателя. Но ругательное слово это, он, конечно, не принял на свой счет — с какой стати? — это Трофим Матвеевич, должно быть, честил Марью или Кадышева.
Потом сявалкасинцы видели, как председатель шел по улице, шел, никого не замечая и пошатываясь, как пьяный. А соседи слышали, как вечером дома он скандалил, грозился избить жену, и та убежала ночевать к куме Нине.
— Кто прямо говорит, тот и родному брату не угодит, а повинную голову меч не сечет, — так говаривал мой отец. Я буду говорить прямо, по-другому не умею и не хочу…
Трофим Матвеевич обвел взглядом членов правления, собравшихся в его кабинете, немного помолчал.
Сам он стоит перед столом, по обыкновению поставив одну ногу на нижнюю поперечину своего кресла. Чтобы незаметно было, как дрожат руки, Трофим Матвеевич сжимает их в кулаки и опирается на край стола.
За продолговатым столом сидят Петр Хабус, его брат Федор Васильевич, Санька, кузнец Петр, остальные члены правления. На том конце, с угла, примостился Кадышев.
Санька не сидит спокойно, ерзает, порывается встать. Это понятно: через какой-нибудь час в клубе должна начаться свадьба. И не чья-нибудь, а его собственная. Он крутит в руках какой-то клочок бумаги, кладет его на стол, берет назад и наконец сминает в горсти.
