— Хорошо, но почему ты сообщаешь мне эту горькую весть как-то странно — на ухо? — Хоть ему и очень этого не хотелось, старая обида полезла наружу.
Костас мужественно проглотил и это оскорбление — автоинспекторам не привыкать — и даже пошутил:
— Ошибки молодости тем и плохи, что, поумнев, уже не можешь повторить их. Не сердись, больше мне нечего тебе сказать. Теперь я должен передать дело следователю. Пока что не ты один не доверяешь милиции.
— Не лезь в бутылку, — Моцкус толкнул Костаса в бок и не сдержался: — Убить такого гада мало! Крысиного яду дать! Как там в наших краях говорят? Застрелить, а пулю назад забрать.
— Только не наделай глупостей, — предупредил инспектор. — Пока идет следствие, закон одинаково охраняет и пострадавшего, и обвиняемого. Счастливого пути!
Неизвестность терзала Саулюса сильнее любого несчастья. Больничная атмосфера угнетала его, а после разговора с Моцкусом он совсем извелся. Ему обязательно надо было поговорить с Бируте. Вот он и угощал каждую приходящую сестру конфетами, принесенными Грасе, и все просил:
— Только непременно позовите.
А под утро он уснул и во сне увидел ее. Бируте была в новом красивом платье, чуть-чуть подкрашенная, с мужской стрижкой. Молча взяв за руку, она повела его в странную подземную аптеку и показала множество черных бутылочек с надписью: ЯД. Под этими тяжелыми буквами были нарисованы черепа, змеи, обвившие кубки, и молнии высокого напряжения.
«Бери сколько хочешь и зашей в лацкан…» — Ее голос гудел где-то за стенами аптеки, как церковный колокол, от него дрожало подземелье, эхо носило его вокруг и все повторяло: «Бери, бери, бери…»
Но он ничего не брал, лишь, сложив руки, умолял:
«Бируте, дальше Вильнюса не уезжай… Он любит тебя».
«Не старайся узнать все, дольше жить будешь. — Она стояла посреди комнаты, скрестив руки на груди, сжав губы, злая, а голос ее гудел со всех сторон: — Не суди, да не судим будешь… Не рассказывай все первому встречному, хоть одну тайну оставь для себя, чтобы утром было интереснее проснуться…»
«Мне уже ничего не надо».
«Не хнычь и не требуй сочувствия. Не будь козявкой, ибо чем мизернее человек, тем сильнее его желание локтями высвободить вокруг себя пространство, вымостить головами непослушных свою пустыню».
«Со Стасисом ты распрощалась?» — спросил Саулюс.
«Он сам распрощался с собой. Но ты не торопись. Я еще понадоблюсь тебе. Ядом ты себя не убьешь. Ты умрешь, когда узнаешь правду. Правда уничтожит тебя».
Бируте сбросила одежду, подняла руки и стала удаляться от него, поднимаясь ввысь, потом стала похожа на недосягаемую прекрасную картину на сводах пустого и большого костела. Вдруг вся аптека покраснела, тысячи выстроенных на полках бутылочек вспыхнули и стали бить в глаза ярко-алым, сводящим с ума светом. Саулюс двигал головой, пытался отвернуться, закрывался руками, но безжалостный женский голос повторял: «Ты сначала ослепнешь… Ты сначала ослепнешь… А только потом умрешь…»
Испуганный, он заставил себя проснуться. Солнце садилось и било прямо в глаза. Накрапывал дождик. По небосводу изгибалась чуть поблекшая осенняя радуга и золотила края черных туч. На подоконнике, прячась от дождя, сидел огромный полосатый кот; умываясь, он несколько раз торжественно перекрестил лапой Саулюса.
— Котик, за ушком почеши, — попросил он, хотя все еще не пришел в себя после кошмарного сна, — за ушком… — Сонный, он учил кота зазывать гостей и удивлялся огромным красным, горящим на закате глазам Полосатика, но кот не послушался. Вылизав мокрую шкурку, он потянулся, поточил когти о доску, и принялся рыться в сложенных на подоконнике продуктах. — Брысь! — Стараясь не разбудить спящих, Саулюс тихо гнал воришку прочь, но кот даже не смотрел в его сторону. — Брысь! — ругнул громче и хлопнул в ладоши. Полосатик испугался, приготовился к прыжку, но, передумав, снова стал рыться в бумагах, вытащил связку сосисок и с ворчанием начал жрать их. — Брысь, гадина! Кому говорю?! — Саулюс уже кричал во весь голос, но кот не обращал на него никакого внимания. Ярость охватила парня. Он пошарил вокруг себя и, не нащупав ничего, попытался сесть. Страшная боль кольнула под сердцем, затмила глаза и снова растянула его на жестких досках. Обливаясь потом, он смотрел на сверкающие неземным светом глаза кота и услышал таинственно гудящий за стеной голос: «Ведь ослепну, боже мой, ведь ослепну… Люди, доктора, не дайте мне ослепнуть!» — Брысь, гадина! Брысь! — Саулюс принялся кричать не своим голосом.
От его крика зашевелилась вся палата. Кто-то встал, прогнал кота и, прикрыв окно, сказал:
— Чего, глотку дерешь? Этот старый больничный бес прекрасно знает, кто может выдрать его и кто нет.
Слова больного не доходили до Саулюса.
— А крысы еще лучше чувствуют беду и лезут только на совсем слабых и умирающих, — откликнулись из другого угла.
«Мне и без котов и крыс известно, что все кончено», — Саулюс только теперь понял, о чем говорят люди, и, заинтересовавшись, повернул голову.
— А перед моей болезнью песик выл, аж душа болела… Вот и накликал…
«Все знают, все чувствуют и прекрасно понимают, что завтра или послезавтра и к ним придет безносая, — злясь на больных, думал парень, — но попробуй сегодня поставить их к стенке!.. А почему же я должен быть другим? Зачем мне туда торопиться? — Оспаривал собственный приговор и пугался: — А может, болезнь и со мной уже что-то сделала? Неужели и я, как Стасис, вцеплюсь кому-нибудь в глотку?»
— Замолчите, — попросил больных. — И этого дрянного кота уймите! — Стал шарить под подушкой в поисках сигарет. — От вашей болтовни с ума сойдешь, — с нескрываемым страхом и вызванной им подозрительностью прислушивался к стонам, доносящимся из соседней палаты, и вспоминал слова, сказанные во сне Бируте.
«Бредит парень…» — разобрал слова соседа и нащупал под подушкой скользкий флакончик. Вытащил, посмотрел и чуть не выронил из рук. На ладони поблескивала черная бутылочка из-под лекарств с небрежно наклеенной кем-то этикеткой, на которой стояло одно торопливо написанное слово: «Люминал».
До боли зажмурившись, покачал головой, потом включил у изголовья свет, еще раз внимательно осмотрел бутылочку, такую же, как видел во сне, пластмассовую пробку, надпись, и его бросило в дрожь.
— Не может быть!
— Чего не может быть? — спросил сосед. — Может, тебе сестру позвать?
— А зачем? И так у меня бред.
— Я и говорю.
— Давай, давай!.. — подбодрил болтуна. — Когда я спал, никто ко мне не приходил?
— Нет.
— И ничего мне не передавали?
— Не гневи бога, и так тебя каждый день двое-трое навещают.
— И сестра не приходила?
— Вот еще!.. Говорю — нет.
«Все-таки Бируте молодец. Даже собака не тявкнула… Но когда она успела подсунуть мне эти таблетки? — сжимал в ладони бутылочку и, глядя на нее, угасал, остывал, пока в конце концов не понял, что неожиданная находка лишает его последней надежды. Нечего больше желать, не к чему стремиться, не из-за чего волноваться. Ему стало странно и страшно, что все так бесконечно просто, совсем несложно: брось в рот горсть таблеток, и наступит развязка, которую ты предугадывал всю жизнь, носил в себе, о которой думал, которую призывал и которой избегал всеми силами, которой так страшно боялся и продолжаешь бояться. — Все, — ему больше не о чем думать. — Все… Но как же этот сон?.. Эти бутылочки? — снова сверкнула искорка надежды, и он ухватился за нее с еще большей настойчивостью. — Черт меня подери, я обязательно должен разузнать все, — отложил исполнение приговора, а через мгновенье уже мечтал: — Как хорошо бы теперь выпить стаканчик вина, почувствовать еще раз живительную кислинку и легкое тепло, будоражащее ленивую кровь…» «А такую большеокую, высокую сестру, которая здесь вчера дежурила, вы не видели?» — хотел спросить, но не осмелился. «Пусть это останется между нами…»
Нашел наконец несколько выкуренных до половины сигарет, склеил их и, не скрываясь, закурил. Никто в палате не посмел его одернуть….
«Было бы смешно, — подумал Саулюс, — если бы я начал их бояться. Теперь мне плевать на все, — утешил себя, приуныл, но неожиданно пришла обыкновенная и вместе с тем спасительная мысль: — А ведь, разозлившись на кота, я чуть не сел!..»
Такого жаркого октября Стасис не помнит. Всякие бывали — и теплые и солнечные, но такого никто не припомнит. Однако это Жолинаса не занимало. По просьбе директора он еще целую неделю трудился, привел в порядок заброшенный навес, сровнял с землей альпинарий, истопил баню и, закончив все, снова вернулся к своим неповоротливым мыслям: «Что делать дальше? Ничего. Что будет, пускай будет. — Он прикидывался смелым и равнодушным, а на деле не мог найти себе места: — Все! Конец! Они только и ждали, чтобы я где-нибудь ошибся», — убеждал он себя и всем существом искал хоть малейшую возможность выбраться из создавшегося положения, а если наступит его последний час, еще и оправдаться: ребята, люди, но ведь иначе-то я не мог! Но такой возможности не было, поэтому он не торопясь сжег бумаги, привел в порядок альбомы, написал несколько слов для заведующего сберкассой, для Бируте и, перекинув через плечо ружье, ушел в пущу, твердо решив никогда сюда не возвращаться.
