Я встаю.
— Пока!
— Но ведь далеко до Савеловского!
— Мне надо здесь. Счастливо!
Я гляжу на Лилю. Мне кажется, что она узнает меня.
За моей спиной с треском захлопывается дверь, разделив нас. У меня такое ощущение, будто автобус стоит на месте, а тротуар вместе со мной плывет в обратную сторону.
Выслушав мой бессвязный рассказ, Костя говорит:
— Бывает. Пройдет. У меня проходило.
— Но у тебя было не так...
— У каждого бывает по-своему. Проходит.
— И с певичкой у тебя пройдет?
— Не зови ее певичкой, — морщится Костя. — Она актриса. С ней серьезно.
— Ну и у меня серьезно.
Костя присвистывает.
— Ты же пацан, Витька. Пройдет, вот увидишь. И придет. Придет еще настоящее. Я верю в тебя. Ты без любви не будешь.
Потом он делается озабоченным:
— Ну и скрытный же ты, черт! Столько времени темнил. Я бы тебя с ней сто раз познакомил. И на коньках бы катались вместе.
— Может быть, катались бы, — соглашаюсь я.
Но представить, что я рассказываю Косте обо всем этом до сегодняшней встречи в автобусе, я не могу. Не мог я ему раньше рассказать!
— Может, сходим вместе поужинаем?
— Нет, Костя...
— Тогда в Сокольники, на искусственный лед?
— Нет.
— А в цирк? Ты давно там не был?
— Давно.
— Пойдем?
— Пойдем...
...Непросохший двор. Резкий запах грязных опилок, В дверях кто-то стоит спиной к нам. Оборачивается. Старик, тот, что скребет да подметает тут.
— А, Витя! Давненько тебя не было. Этот с тобой?
— Со мной.
— Проходите.
Пахнет навозом и конским потом. Где-то рычат тигры, скулит собака. Лошадей в стойлах нет. Старик понимает мой молчаливый вопрос.
— Там!
До нас долетают глухие аплодисменты. Мы проходим и останавливаемся у тяжелых портьер. Отсюда все видно. Маленькая наездница, вся в белом, в аккуратных, будто точеных сапожках стоит на широком крупе бегущего по кругу белого коня. Я знаю, его кличка Гром. Вот она падает, перевертывается — и снова на ногах. Цирк аплодирует. Рядом со мной раздаются громовые хлопки Кости.
Я вспоминаю: фамилия наездницы странно не сочетается с ее именем — Редькина Изольда.
— Ужас! — шепчет Костя. — От страха умрешь: вот-вот свалится под копыта.
— Не свалится. Я ее знаю.
Резко щелкает кнут, будто кто стреляет. Гремит оркестр. Белая лошадь, выгнув шею, бегает по кругу. Бабочкой порхает над ней, кажется, невесомое белое существо.
Конь, раздувая ноздри, бежит к нам. Я беру его за поводья, увожу. Он тянется ко мне, но у меня нет сахара. Я обнимаю его громадную голову, нисколько не думая о том, что мой костюм цвета какао завтра придется сдавать в чистку.
— Виктор! — слышу я. — Возьмите сахар. Дайте ему. Вы так давно у нас не были, что забыли девиз — без сахара вход воспрещен.
Рука у Изольды теплая. Кажется, и сахар, который лежит на моей ладони, теплый.
— Вы все делаете свои спутники? — спрашивает Изольда.
— Иногда. — Я смущаюсь.
— А я все кручусь...
— У вас так здорово получается!
— Верно?
— Конечно. И моему другу страшно нравится.
Мы смотрим на Костю. Он стоит растерянный, в глазах его изумление.
— Да, это здорово! — едва выговаривает он.
Изольда, прислушиваясь к шуму аплодисментов, говорит мне:
— Ведите Грома. Пусть покланяется.
А сама ласточкой выпархивает на арену.
Белый конь встает на колени и кланяется. Потом я увожу его и даю сахару.
Меня разыскивает старый дрессировщик и обнимает. Костя так жмет его руку, что старик морщится. Спрашивает:
— Тоже рабочий класс?
— Рабочий класс.
Мы с Костей идем к директору, чтобы договориться о выступлении цирка на нашем заводе. Эта мысль приходит нам неожиданно.
— Жаль, — говорит Костя, — с лошадьми в цех нельзя. Твоя наездница — просто прелесть.
— Моя наездница?
— А что? Теперь я понимаю, откуда у тебя такая любовь к лошадям.
— Замолчи, а то поссоримся! Разве так можно?
— Усвоил... Молчу!
И Костя лапает меня своими громадными ручищами.
