Степанов стал объяснять, что теперь пушки гонят немца назад.
— А хоровой кружок в школе будет? — неожиданно спросила Ира, все более привыкая к посетителю. — Раньше был…
— Если найдутся охотники петь, создадим, конечно. А во что ты играешь?
— Играю?.. — Девочка задумалась. — Мы давно ни во что не играем.
Да-а… Пожалуй, это был бестактный вопрос, и Степанов понял, что у него еще нет умения общаться с детьми. Откуда ему быть? Общежитие… Фронт… Марш-броски… Отступление… Наступление… И приказы, приказы, приказы! «Глубже надо! Глубже! — приказывал рыть окопы командир взвода лейтенант Юрченко. — Уцелеешь — не пожалеешь». И он оказывался прав. Они, конечно, не были детьми, но сколько внимания и заботы проявлял о них командир, умея найти подход к каждому…
Так-то так, но все-таки здесь специфика! И конечно же, надо перенимать опыт у Владимира Николаевича!
Ясно: разруху не побороть, если в школе видеть только здание, где учат грамоте и арифметике, не хватит сил. Только великие цели рождают великие силы — давно известно. «Брот… Яйки… Матка…» Так, чего доброго, услышит он не «Тот, кто с песней по жизни шагает…» и не «Есть на Волге утес…», а какую-нибудь прилипчивую «Мой милый Августин…» или что-нибудь из репертуара обольстительной Марики Рокк… Но если осознать историческую, что ли, значимость того, что творят сейчас люди на дебрянской земле, в том числе и значимость каждого урока, тогда силы могут найтись… Должны найтись! Главное — понять людей.
Было уже совсем темно, когда Степанов вышел из землянки. Идти было нелегко, он то и дело оступался, и ему вдруг вспомнился их первый ночной марш. Тогда тоже была кромешная тьма, но они шли в строю, чувствуя рядом плечо соседа, и от этого идти было намного легче… Жили они тогда в пятиэтажной школе и с утра до вечера занимались строевой подготовкой, изучали оружие. Завтракали, обедали и ужинали — нарочно не придумаешь! — в ближайшем ресторане. Сотни раз проходил Степанов до войны мимо этого ресторана, а вот попасть туда ни разу не довелось: на студенческую стипендию не разгонишься. И вот пожалуйста: строем, четверо в ряд, в ресторан. И к тому же бесплатно, ведь они на военной службе.
Однажды ночью их подняли и они выступили. Одни шагали с вещевыми мешками, другие — с портфелями, мешков под рукой не оказалось. В костюмах, куртках, плащах длинная колонна прошла улицу Горького, Ленинградское шоссе и свернула на Волоколамское. Догадывались, идут, очевидно, не склады охранять, не мосты… На какой-то станции погрузились в товарные вагоны и в ту же ночь выгрузились. Под ногами — мелко крошенная щебенка. Синяя лампочка у входа в какое-то станционное здание. Название не прочтешь — темно.
Их снова построили.
— Шагом арш!
Еще не вполне сознавалось: началась фронтовая жизнь. Что ж, они исполняют свой долг. Кто-то погибнет, кого-то покалечат, но кто-то и вернется домой с победой. Это несомненно, вот только неизвестно, кто и когда…
Едва Степанов вошел в райком, как услышал:
— Товарищ Степанов, чайку!..
Власов поставил на стол чайник, вскипяченный в печке. Положил несколько лепешек величиною с блюдце, с замысловатым узором, сделанным, по-видимому, вилкой. От них аппетитно пахло сдобой.
Степанов нашел свою кружку.
— Откуда же это? — указал на лепешки.
— Иван Петрович всегда привозит…
— И часто он выезжает по хлебным делам?
— Часто. Сейчас все брошены на хлебозакуп.
— Сколько же людей в райкоме?
— Иван Петрович, Козырева и я.
— Ты — инструктор, а Козырева?
— Завучетом.
— Гашкин?
— Он не в штате. Самый активный член бюро.
— Так… Значит, все — на хлебозакупе. А комсомольские дела?
— Без хлеба победы не будет. Хлеб — все дела.
Машинально Степанов отламывал от лепешки кусочки и ел. Лепешка действительно была сдобной, вкусной.
— Без хлеба победы не будет… — повторил Степанов.
— Товарищ Степанов, а правда, что вы из Москвы?
Степанов усмехнулся:
— Из Москвы… А что, не похоже?
— Никогда в Москве не был… Как подумаешь: Кремль, Красная площадь, музеи, театры… Идешь по улице — и все магазины, магазины… Там ведь и люди, наверное, особые!..
— Везде особые. В Москве — москвичи, в Дебрянске — дебрянцы…
— Не скажите… У нас в основном из деревень оседают… А начальство все пришлое. Так, с бору по сосенке. Из руководителей один Иван Петрович — местный. Нет, вру. Еще второй секретарь райкома партии — местный, из партизан. А вот я — из Бежицы… Распылились местные…
— Турин когда обещал вернуться?
— Точно сам не знает. Поездка сложная. В Крайчиках то не было хлеба ни пуда, то будто целый амбар нашли, а потом снова говорят — ни пуда. Связи нет, организации не везде восстановлены. Вот и бьется.
— И часто приходится Ивану Петровичу вот так мотаться?
— Часто.
— А Вера Леонидовна может только с ним приехать?
— А с кем еще? С транспортом трудно… Да он уж небось из Крайчиков мотанул в Красный Бор… — При этом Власов добро улыбнулся, намекая на что-то.
Но Степанов не уловил тонкого намека: «Что там может быть, в Красном Бору?» — и ничем не выказал своего волнения. Он стелил на кушетке постель, заводил часы, а сам думал: «Выходит, Вера уже знает о моем приезде… Турин конечно же не мог не сказать ей об этом».
7
Учитель Степанова, преподаватель истории Владимир Николаевич Воскресенский, жил теперь в небольшом, с двумя окнами, сарайчике, собранном из остатков дома. Сарайчик, правда, еще не был закончен: его нужно было обмазать глиной, утеплить потолок, многое доделать, но хорошо, что уже смог выбраться из угнетающей душу землянки. Может, зимой в ней было бы и теплей, но жить под землей, в сырости!..
Учитель знал о приезде Степанова — людской телеграф в городе работал сейчас более образцово, безотказно, чем любое учреждение связи, — и ждал его. Он припас на случай появления гостя четыре кусочка сахара, воблу, немного хлеба.
Боялся отлучиться из дома: только уйдешь — вдруг явится Миша Степанов, постоит и уйдет, мало ли у него дел!
И все же, когда Степанов в шинели, туго перехваченной ремнем с блестящей пряжкой, появился в дверях, Владимир Николаевич понял, что не готов, совсем не готов к встрече. И дело было не в угощении…
Он видел отступление наших, долгих двадцать два месяца жил при немцах, шел под конвоем на запад, куда гнали население фрицы. К счастью, от принудительного переселения на чужбину удалось спастись: конвоирам пришлось самим удариться в бега, чтобы не быть отрезанными передовыми частями Красной Армии. Потом брел с сумой от хаты к хате, гнил в сыром погребе… Он пережил унижение, страдания и муки, тупое отчаяние, когда плелся в Германию; горькое счастье возвращения… Единственное, что его поддерживало — ненавистных ему бандитов-гитлеровцев наша армия гнала с его родной земли…
— Здравствуйте, Владимир Николаевич!
Старый учитель в длиннополом расстегнутом пальто стоял, порываясь двинуться навстречу гостю, но что-то его удерживало на месте. Отяжелевшие, прямо-таки свинцовые ноги почему-то не повиновались ему.
— Владимир Николаевич…
— Миша! — громко проговорил старик и, наконец оторвав валенки от пола, мелкими шагами направился к Степанову. — Как ты меня нашел?
Тот ничего не ответил и крепко пожал учителю руку, полусогнутую и прижатую к груди. Владимир Николаевич вдруг обнял Степанова.
— Проходи, Миша, садись… — Хозяин повел гостя к столу. — Как я рад тебя видеть!
— Я вас тоже, Владимир Николаевич!..
Они уже сели за стол, и сейчас учитель с горечью взглянул на гостя:
— Боюсь, не большая это радость, Миша…
— Владимир Николаевич… Почему?
Старый учитель лишь махнул рукой.
— Где был, что делал? Рассказывай… Да, сейчас чаю, что ль, выпьем…
Он засуетился. Положил на стол сахар, хлеб, отнес к соседям в землянку взогреть чайник, предварительно убедившись, что из трубы над истоптанными грядками идет дымок.
Миша рассказал о себе то, что уже рассказывал Турину: был на фронте, ранили, получил направление и вот приехал…
— Молодец, молодец, — похвалил Владимир Николаевич. — Читаю иногда газеты, вдруг попадется знакомое имя в сводке, какой-нибудь заметке, и хочется думать, что это наш ученик… Твой или не твой, а хочется считать своим… Оправдание жизни! Молодец, что приехал сюда. Сам попросился?
— Сам…
— Здесь тебе будет очень трудно…
— Думаю, что трудности — не так уж долго.
— Долго, Миша, долго.
— Да через год-два город будет, Владимир Николаевич! Ну, через пять…
Учитель глубоко вздохнул, опустил глаза под густыми бровями. Сказал после большой паузы:
— Через десять — пятнадцать будет город. Если будет…
