Бабушка долго горевала по мужѣ; являлись къ ней утѣшители, но она ихъ выгнала вонъ. Бабушка осталась вѣрна первой своей любви, хотя и подписывалась на письмахъ княжной Тресково-Обуховой, даже забывая поставить слово: урожденная. Чтобы не умереть съ голоду, она обратилась къ братьямъ, давно дослужившимся до значительныхъ чиновъ; князьямъ въ тѣ времена, какъ и всегда, чины шли скоро, и бабушка показывала мнѣ одного старика-князя, который на восемнадцатомъ году имѣлъ двѣ иностранныхъ звѣзды, что ему папаша выхлопоталъ. Братья хладнокровно прочли трогательныя просьбы — письма сестры, однако въ помощи ей не отказали, не желая видѣть нищею одну изъ княженъ Тресково-Обуховыхъ: каждый братъ назначилъ ей по 25 рублей ассигнаціями ежемѣсячной пенсіи. На эти эти въ то время можно было жить сносно, но бабушка не умѣла разсчитывать. Ея жизнь была длиннымъ рядомъ роскошныхъ обѣдовъ и голодныхъ дней, шитья богатыхъ нарядовъ и закладыванья ихъ въ частныя руки, гдѣ наряды и пропадали. Дѣти ея подросли, и настало время ихъ образованія. Она рѣшилась воспитывать ихъ дома. Для нѣкоторыхъ предметовъ наняла учителей, другіе преподавала сама. Что же она знала? Французскій и англійскій языки, танцовать и плохо писать по-русски: исписанная ею бумага походила на листъ, по которому въ продолженіе цѣлаго лѣта ходили мухи. Этимъ же премудростямъ научились и дѣти. Учитель, взятый для сына бабушки, не могъ справиться съ мальчикомъ. Ребенокъ былъ горячъ и гордъ. Одно строгое слово, сказанное ему, ожесточало его, а вмѣстѣ съ нимъ и бабушку; затѣмъ слѣдовало изгнаніе учителя. И то сказать, хороши тогда были и учителя; нужно было имѣть очень здоровый желудокъ, чтобы переварить ихъ науку и обращеніе. Смѣна учителя продолжалась до тѣхъ поръ, пока дядя не вытолкалъ собственными своими руками одного семинариста. «Довольно мнѣ учиться, — объявилъ онъ, — я знаю больше, чѣмъ всѣ эти поповичи вмѣстѣ». Бабушка подумала-подумала и рѣшила, что, вѣрно, оно такъ и есть, какъ говоритъ Пьеръ. Пьеръ получилъ дозволеніе отдыхать отъ утомительныхъ трудовъ и ждать, когда пріѣдетъ Василій, старшій братъ бабушки, отъ котораго ожидали протекціи и мѣста.
Во время изгнанія послѣдняго учителя, дядѣ Петру было 19 лѣтъ. Кумиръ бабушки — она думала черезъ него снова попасть въ аристократическій кругъ — избалованный донельзя, дядя поражалъ каждаго человѣка нѣжною красотою своего лица, ловкостью и кошачьей гибкостью тѣла, гордымъ и блестящимъ взглядомъ и рѣдкимъ умѣньемъ говорить. Его рѣчи то восхищали васъ поэтическою строкою изъ послѣдняго стихотворенія, пропущеннаго вами безъ вниманія гдѣ-нибудь въ альманахѣ, то поражали мѣткою остротою, не дядей выдуманною, но которою онъ умѣлъ ловко воспользоваться, то сверкали, какъ мелкіе брызги каскада, то смущали немногословнымъ рѣзкимъ приговоромъ. Такая разговорная гимнастика, какъ она ни пуста, важна для нашихъ изнывающихъ отъ скуки гостиныхъ; хозяевъ она спасаетъ отъ головоломной работы занимать гостей, гостей — отъ неприличной судорожной зѣвоты. Хозяева и гости дорожать плясунами на фразахъ. Они дорожили и дядею. Онъ ѣздилъ по баламъ, по театрамъ, и для полнаго его счастья недоставало только гвардейскаго мундира. У насъ юноши весьма часто попадаютъ въ кружки болѣе значительные, чѣмъ тотъ кругъ, къ которому они принадлежатъ. Когда одинъ изъ нихъ первый разъ появляется на пирушкѣ людей высшаго полета, то друзья хозяина обыкновенно спрашиваютъ у него вполголоса: «кто сей юный?» — «А чортъ его знаетъ, — въ театрѣ познакомились; кажется, не тупица, а, впрочемъ, можетъ-быть, и пустой малый!» Разговоръ тѣмъ и кончается, и юноша до-поры-до-времени считаетъ себя пріятелемъ важныхъ по рожденію господъ и, поступивъ на службу, имѣетъ удовольствіе видѣть, какъ эти господа начинаютъ не узнавать его, одѣтаго въ печальный костюмъ рыцаря чернильницы. Этихъ юношей можно раздѣлить на два разряда: къ первому принадлежать юноши-пролазы, обращающіеся изъ пріятелей важныхъ господъ въ ихъ агентовъ, разсыльныхъ и пажей; ко второму разряду относятся юноши; обманывающіеся насчетъ своего настоящаго положенія въ свѣтѣ; они или дѣлаются врагами прежнихъ пріятелей, или, разлученные съ ними во-время перемѣною мѣстопребыванія, считаютъ ихъ до гроба не только пріятелями, но и друзьями. Первые гадки, вторые жалки. Дядя принадлежалъ ко вторымъ; онъ познакомился съ молодежью, составлявшею цвѣтъ тогдашняго петербургскаго общества. Умная молодежь видѣла въ немъ только заносчивую рѣзкость и не спѣшила сойтись съ нимъ, отвѣчая на его поклоны поклонами и перебрасываясь съ нимъ нѣсколькими незначительными фразами; она оставляла его, вмѣстѣ съ толпою ему подобныхъ людей, въ хвостѣ своего кружка. Дядя зналъ, что дѣлалось на пирушкахъ молодежи, но не зналъ, что говорилось въ ея кабинетахъ. Имена этихъ людей были громки, и дядя сталъ увѣрять себя, что онъ ихъ другъ. Глупо-гордые люди имѣютъ несчастную способность обманывать самихъ себя, приписывая себѣ небывалое значеніе, и начинаютъ зазнаваться, поднимать носъ, а это подниманье носа составляетъ истинное несчастіе ихъ жизни въ минуту паденія.
Въ 1824 году пріѣхалъ въ Петербургъ князь Василій и первымъ долгомъ счелъ поговорить съ бабушкой объ опредѣленіи ея сына. Князь предлагалъ мѣсто по статской, дядя бредилъ военной службой. Переговоры и споры длились долго и окончились ничѣмъ. Планы дяди улыбались бабушкѣ. Она уже давно скучала объ аристократическомъ обществѣ; теперь передъ нею мелькнула надежда, хотя со временемъ, войти черезъ сына въ родной кругъ, и радовала ее дядина пѣсня; «мои друзья похлопочутъ обо мнѣ, послужу нѣсколько мѣсяцевъ юнкеромъ въ гвардіи, а потомъ надѣну эполеты и, наконецъ-то, сброшу съ себя это проклятое мѣщанское званіе…» Катастрофа 14-го декабря разрушила безумные планы; въ слѣдующемъ году дядя уже не могъ найти ни одного изъ своихъ друзей: большинство изъ нихъ погибло въ арестантскихъ ротахъ и ссылкѣ. Пришлось опять обратиться къ князю съ просьбою о мѣстѣ.
— Высѣчь бы нужно прежде твоего сына, — сказалъ князь:- а потомъ дать ему мѣсто.
— Ну, сѣчь-то его мое дѣло, а вы, князь, похлопочите о мѣстѣ! — отвѣчала бабушка.
Князь и не думалъ совсѣмъ о томъ, что говорилъ, но, видя противорѣчіе, уперся.
— Нѣтъ, ma soeur, прежде высѣку, а потомъ опредѣлю.
— Что съ вами, князы Пьеръ не дитя, и кто же позволитъ вамъ его сѣчь? — испуганнымъ голосомъ проговорила бабушка.
— Не дадутъ высѣчь — мѣста не дамъ!
— Богъ съ вами и съ вашимъ мѣстомъ, если такъ! — почти плача, говорила бабушка.
— Мало того, что мѣста не дамъ, но и пенсію прекращу, и братьямъ закажу, чтобы не давали. И умирай тогда со своимъ тунеядцемъ голодной смертью. По міру пойдете, гроша не брошу! — уже не говорилъ, но гремѣлъ князь.
Вспомнила бабушка разобранный по кирпичу наслѣдственный домъ и струсила. Она плакала, руки цѣловала у брата, ничего не помогло.
Ну, и позволила она высѣчь дядю. Дался ли онъ? Дался! И больно, очень больно его высѣкли; но все же черезъ полгода онъ вышелъ въ отставку и болѣе не вступалъ въ службу. Напрасно только потѣшилъ князь свою душеньку.
Катастрофа, сѣченье и шесть мѣсяцевъ службы измѣнили многое въ характерѣ дяди. Прежде онъ либеральничалъ, поддѣлываясь подъ чужіе голоса, вычитывая изъ книжечекъ новыя идейки, любилъ положить на видное мѣсто въ своей комнатѣ запрещенную книжку и прочитать изъ нея своему пріятелю нѣсколько самыхъ рѣзкихъ страницъ; все это было незлобиво, зелено и наивно. Теперь онъ сталъ дѣйствительно жолченъ, хворалъ отъ прилива жолчи. Его, какъ человѣка, вышедшаго изъ юношескаго возраста, перестали принимать въ свой кругъ молодые князьки и офицерики; ихъ слугой и разсыльнымъ онъ не могъ сдѣлаться, онъ сдѣлался ихъ врагомъ и превозносилъ своихъ шапочныхъ знакомыхъ, пропавшихъ со свѣта, называя ихъ своими друзьями. Князьки и офицерики были, въ самомъ дѣлѣ, пусты, но не ихъ пустота вызывала брань дяди; онъ охотно покутилъ бы съ ними и выкинулъ бы какую-нибудь ухарскую штуку въ обществѣ Алисъ и Матильдъ. У него не было рысаковъ, — онъ ругалъ тѣхъ, которые катаются на рысакахъ, хотя самъ съ удовольствіемъ соглашался промчаться по Невскому проспекту. Онъ не умѣлъ служить, — причина ругать крапивное сѣмя чиновниковъ; Богъ не сыпалъ ему съ неба денегъ и чиновъ, — онъ сдѣлался атеистомъ; его высѣкъ князь — онъ сталъ толковать о гнетѣ семьи и еще о другомъ гнетѣ… Вотъ источники его взглядовъ. Въ этихъ взглядахъ многое походило на убѣжденія мыслящихъ и честныхъ людей, но походило только по наружности; при нѣкоторой способности фразировать, дядя успѣлъ-таки привлечь къ себѣ многихъ юныхъ поклонниковъ.
— Вотъ ѣдетъ мой возлюбленный cousin, князь Григорій NN, — говаривалъ дядя своимъ поклонникамъ, гуляя съ ними по Невскому проспекту.
— Ты бываешь у него? — спрашивали поклонники.
— Нѣсъ-съ, я съ этими жалкими людьми незнакомъ; они прогнили насквозь въ своихъ отсталыхъ понятіяхъ.
