— Съешь, сколько хочешь. Тетка ушла?
Ниссо молча кивнула головой и запустила в рот целую пригоршню зерен.
Палавон-Назар искоса наблюдал за ней, встал, прошел в угол своего дома и, вернувшись, протянул Ниссо ломоть сушеной козлятины.
Когда она рассказала ему о кувшине и доверчиво спросила, за что мог речной дэв разгневаться на нее, — он, подумав, медленно ответил.
— За что гневаться на тебя? Твое сердце еще как абрикос без косточки. Просто шутят с тобой дэвы. Есть у меня два кувшина, возьми один!
И Ниссо, от радости забыв поблагодарить Палавон-Назара, пошла домой с новым кувшином.
Видимый мир Ниссо был ограничен двумя хребтами скалистых гор, взнесенных над ущельем, на дне которого с неумолчным шумом кипела река. Вниз по течению этот мир отсекался от всего неизвестного высоким отвесным мы сом, за который убегала река. Вверх по течению река видна была далеко, до самых бурунов, созданных нагроможденными скалами. Выше над ними синела поперечная гряда, под которой в устье невидимого отсюда притока зеленела круглым пятнышком одинокая купа деревьев. Над грядою, безмерно далекие, ощеривались в небо зубцы неведомого хребта. Еще выше над ними всегда блистали на солнце волнистые, тающие в голубом небе скаты Ледяных Высот. Летом оттуда текли прохладные ветры, зимою, скрывая весь мир, волочились туманы и снежные тучи.
А селение Дуоб, в котором родилась и жила Ниссо, лепилось по склону, переходившему выше в крутую каменистую осыпь, — с нее на поля и сады вечно падали острые камни. Дуоб был разделен надвое каньоном бокового притока, узкой щелью, прорезавшей склон сверху донизу. Боковой приток зимою вился тоненьким звенящим ручьем, летом становился бурным рыжим потоком, яростно лижущим стены, швыряющим свои водопады через головы скал, перегораживающих его русло. К осени воды его очищались, смирялись, прозрачные, как хрусталь, отражали в застоинах, на ступенчатых перепадах и небо, и ветки кустарника, проросшего между камнями, и фигуры путников, бредущих по узкой тропе вдоль ручья к летовью, на Верхнее Пастбище, или обратно — домой, в Дуоб.
Никуда, кроме Верхнего Пастбища, за всю свою жизнь Ниссо из селения не ходила, но, становясь старше, все чаще задумывалась о том, что делается там, за видимым ею миром, куда — в одну сторону — ходят Палавон-Назар и другие охотники, и куда — в другую, — вниз по реке, исчезая за мысом, пропадают так надолго Бондай-Шо и Тура-Мо.
Раньше Бондай-Шо всегда уплывал по реке на надутой козьей шкуре. Теперь у него появилось пять шкур, и из четырех он делал плот, на который усаживал Тура-Мо и укладывал связанного осла. Сам по-прежнему плыл на одном мешке, держась рукою за плот и управляя им среди пенных гребней. Обратно тетка и Бондай-Шо всегда возвращались пешком, по той тропинке, по которой когда-то Розиа-Мо ушла вместе с незнакомым стариком.
Ниссо казалось, что она смутно помнит свою мать, но в действительности она ничего не помнила, кроме рассказов Палавон-Назара, всегда говорившего Ниссо, что ее мать была еще красивее Тура-Мо и гораздо добрее. Думая о матери, Ниссо всегда как-то смешивала ее воображаемый образ с лицом Палавон-Назара: он был совсем некрасив и, конечно, никак не похож на Розиа-Мо, но глаза его были добрыми. Ни в чьи глаза, кроме глаз Палавон-Назара да коровы Голубые Рога, Ниссо не решалась взглянуть прямо и доверчиво. Разговаривая с людьми, она всегда опускала глаза или отводила их в сторону, словно опасаясь, что в них перельется чужое ядовитое зло.
Но коровы Голубые Рога давно уже не было, Тура-Мо сама отвела ее к Барад-беку в расплату за долги, чтобы получить от него две полные тюбетейки опиума. Барад-бек продал корову какому-то чужеземцу, приходившему из Нижних Долин. Этот человек разговаривал на языке, весьма похожем на сиатангский, все понимали его. Что это был за человек, Ниссо так и не узнала, но Голубые Рога уже не вернулась, и человек этот больше не приходил в Дуоб.
Когда уводили корову, Ниссо горько плакала, — это было в первый раз, когда Ниссо плакала, — долго бежала за коровой, цепляясь за нее, и умоляла того человека не угонять Голубые Рога. Но человек только улыбнулся, потрепал Ниссо по плечу и протянул ей какую-то еду, завернутую в бумажку. Ниссо швырнула эту еду ему в лицо, укусила его руку; он очень рассердился и ударил Ниссо кулаком в грудь. Она упала, вскочила, снова попыталась догнать его, но остановилась, потому что он пригрозил ей камнем…
Это произошло уже за отвесным мысом, там, где тропа полезла высоко вверх. С тех пор Ниссо не раз ходила туда, на место последней разлуки с Голубыми Рогами, садилась на камень и подолгу печально думала, словно прислушиваясь к мягкой поступи удаляющейся коровы, словно еще видя ее понуро опущенный черный хвост с белой отметиной посередине.
Там, на узкой тропе за отвесным мысом, Ниссо училась вспоминать о былом, и мечтать, и грустить. В селении ей было не до того. Дом требовал вечных хлопот и забот, и ей никогда не приходило в голову, что дома можно просто сидеть, ничего не делая, или резвиться с соседками, или развлекаться теми игрушками, какие делал и дарил всем детям селения Палавон-Назар. Это были глиняные козлы, и шерстяные куклы, и раскрашенные камешки, и палки с красными и черными черточками… Все эти безделушки совсем не интересовали Ниссо, — она даже не понимала, как это можно целыми днями бессмысленно вертеть их в руках и ссориться из-за них?
Плоская крыша дома Палавон-Назара была накалена солнцем. Поджав под себя ноги, Ниссо сидела на ней, и коричневое тело ее просвечивало сквозь лохмотья изветшалой одежды. Вот уже долго, совсем как взрослая, она ведет с Палавон-Назаром большой разговор.
— А еще есть какие люди, Назар?
— А еще? Дай-ка мне вот ту иглу, что без нитки! — сквозь зубы, закусив сыромятный ремешок, отвечает Палавон-Назар и тянет мокрый ремешок, свивая его между пальцами так, чтобы получилась тонкая кожаная нитка. — Еще? Русские еще есть.
— Кто они?
— Как и мы, люди, только гораздо грамотней нас, и сильней, а потому и богаче. Они знают очень многое, о чем мы совсем не знаем. Как нужно было трудиться, чтобы добыть себе такое знание!… И они умеют делать очень много вещей!
— А твое ружье сделали они?
— Нет, мое сделали бухарцы, я тебе говорил о них. Йо! Не такие ружья делают русские! Если бы у меня было русское ружье, я бы каждый день убивал по десять козлов!
— А где живут эти русские?
— Живут? — Палавон-Назар, растянув на плоском камне мокрую сыромятину, принялся, кряхтя, тереть ее круглым камешком. — Их очень много, разве скажешь, где они живут? Вон там, везде! — Палавон-Назар, подняв обе руки, махнул ладонями в сторону Ледяных Высот.
— Во льду живут? — живо спросила Ниссо.
Палавон-Назар усмехнулся:
— Глупая, не во льду, а в той стороне, за горами.
— А за горами что? Еще горы?
— Еще горы, и еще горы, и еще горы. А потом горы кончаются и пойдет ровное место.
— Большое ровное место? Как Верхнее Пастбище?
— Если одно Верхнее Пастбище ты приложишь к другому такому же и еще к третьему и будешь целое лето прикладывать пастбище к пастбищу, из них всех не получится и половины того ровного места, которое есть за горами.
Ниссо долго молчала, старательно складывая в уме Верхние Пастбища, и, наконец, удивленно спросила:
— Сколько же там пасется овец?
— Столько овец, сколько звезд на небе! — полусерьезно ответил Палавон-Назар.
— Ну, тогда русские, наверное, много едят, — глубокомысленно заключила Ниссо.
Помолчала, внимательно глядя на работу Палавон-Назара, принявшегося тачать мягкие сапоги, которые он предназначал ей в подарок, и спросила опять:
— А еще какие есть люди?
— Еще? Яхбарцы.
— Это те, у кого есть звери, что называются лошади?
— Лошади, милая, есть у всех людей. Только у нас, дуобских бедняков, нет. Что стали бы среди этих камней делать лошади? Как им пройти сюда по нашей тропе?… Яхбарцы, яхбарцы… Вот тот, который увел твою Голубые Рога, был яхбарец.
Ниссо нахмурилась. Досадливо расправила складки рубища на своем грязном колене и с сердцем сказала:
— Плохие люди!
— Всякие есть, мой цветок.
— Нет, яхбарцы — плохие! — гневно воскликнула Ниссо. — Не хочу о них слушать. Скажи, кто там живет?
Палавон-Назар мельком взглянул на противоположный склон, на который указывала Ниссо.
— Там, за горой? Сиатангцы там живут, такие же как я и ты… Наш народ!… Крепость у них, на реке…
— А что они делают в крепости?
— Ничего… Раньше хан жил там, теперь нет хана, пустая, наверно, крепость.
— Почему теперь нет хана?
— Потому что теперь советская власть.
— А у нас тоже советская власть?
— Раз мы сиатангцы, значит, и у нас тоже… Только далеко мы от всех. Не видим ее еще.
— А что значит — советская?
