Это хрупкое нежное дитя, которое она любит и за которое она в ответе, уже больше не то, не такое, каким оно было еще год назад, даже полгода тому назад, и ее представления — уже прошлое, вчерашний день и даже позавчерашний. Дочь всегда казалась Авроре очень чистой, открытой, в ней был типичный для юности, порою наивный идеализм и юношеский максимализм. И вдруг как снег на голову — эта подделка отцовой подписи, а это уже не то, что съесть без спросу банку варенья или меда, это другая, новая категория проступков, которые в известных случаях караются законом и совершить которые Лелде по своей натуре просто не способна и тем не менее совершила, причем с таким необычайным легкомыслием и пугающей безответственностью, с какой клептоман берет чужую вещь, — без каких бы то ни было угрызений совести и хотя бы малейшего чувства вины.
Аврора вздыхает. Трудный, тяжелый возраст полового созревания… С какими только вывертами этого переходного времени она не сталкивалась в школе, но ей почему-то всегда казалось, что Лелде это не коснется, к Лелде это не относится, Лелде будет исключением. Материнские иллюзии, материнская слепота. И вот Лелде сидит по ту сторону стола, глядя то на Аскольдов стул, то в окно, и Аврора не знает, как приступиться и что сказать, как будто провинилась не Лелде, а она и будто бы ей, а не Лелде следует сейчас думать, ломать себе голову, как поправить дело.
— Надо все же с отцом помириться, — наконец произносит она, не очень уверенная в том, следовало ли это говорить сейчас, когда они сидят друг против друга за тарелками горячих щей. — Извиниться, загладить вину, и все будет в порядке, — добавляет она, с неудовольствием замечая, что слова ее прозвучали слишком просительно, чуть не заискивающе, подобострастно. Аврора намеревалась сказать их спокойным и терпеливым тоном, они же вырвались какие-то приниженные, чуть ли не умоляющие, как будто именно ей, в первую очередь ей, нужно это примирение, это согласие во что бы то ни стало. Она внутренне противится своему тону, невольно досадует на себя, но ведь слово не воробей, сказанного не вернешь.
Лелде хмурит темные брови.
— Я ничего ему не сделала!
Аврора откашливается. Ну вот, пожалуйста, наглядный пример — ни малейшего сознания своей вины!
— Мнения на этот счет, наверно, могут быть разные, — говорит она строго, однако стараясь не горячиться, чтобы не обострять и без того острую, накаленную атмосферу. — Отец, как видишь, очень рассердился.
Лелде вскидывает глаза на мать.
— А как на моем месте поступила бы ты?
Аврора смотрит на дочь, пытаясь скрыть легкое смущение. Что это? Искреннее непонимание или новый выпад?
— Речь не обо мне, — уклончиво отвечает она. — Но я, между прочим, никогда в жизни чужую подпись не подделывала. Подумай, в какое глупое положение ты ставишь отца! Ему же теперь…
— А мне? Что, по-твоему, было делать мне? — со слезами в голосе вскрикивает Лелде. — Если требуют справку… а я не могу идти на физкультуру и тебя нету? У нас освобождают только по справкам родителей. Отец спросил бы, почему я не иду на гимнастику — что я могла ему сказать? Что? Что? Ну скажи, что!
Лелде бросает ложку, прячет лицо в ладони, и ее плечи вздрагивают.
«Зачем я затеяла этот разговор именно сейчас?» — думает Аврора. Но ведь и молчать тоже нельзя. Нельзя же без конца молчать и делать вид, что ничего не случилось. Надо выяснить все до конца и поставить на этом точку, а иначе жить под одной крышей невозможно.
Но вместе с рыданьями дочери, которые отдаются в ней эхом, в нее льются, вибрируя, и лихорадочно-нервные токи, и она вдруг понимает, что боится возвращения мужа, не чувствует уверенности в себе и беспомощно чего-то страшится, будто бы это не Аскольд, ее муж, а начальник, и только начальник, которому она обязана во всем подчиняться.
…Аскольд же в этот час — в прекрасном расположении духа. «ЗИМы» и «МАЗы», «Латвии» и «рафы», трясясь целый день и гоняя туда и обратно, туда и обратно, к второй половине дня постепенно сровняли, утрамбовали до блеска зимнюю дорогу, и «Запорожец» катит по ней бодро-весело, лишь иногда мягко и плавно покачиваясь. И Аскольд, который сперва сомневался, не поехать ли лучше автобусом, опасаясь застрять со своим «Запорожцем» в этих сугробах, был сейчас рад, что не проявил излишней осторожности и благоразумия, ведь на машине от Мургале до Раудавы минут двадцать пять езды, в то время как автобус тащится целых сорок, если не больше, причем курсирует с интервалом полтора-два часа, так что выигрыш во времени очевидный, бесспорный. К тому же по пути бензоколонка, можно заправиться, и самое главное — на остановке, недалеко от колонки, он замечает Ритму.
Не сказать чтобы Аскольд так уж охотно возил на своей машине соседей и знакомых. Только поддайся, чуть отпусти вожжу, и всякий дурак станет тобой помыкать как шофером такси: отвези туда, потом отвези сюда! А везешь, так ты же еще должен развлекать болтовней, молоть чепуху и отчитываться, куда едешь да зачем, и, со своей стороны, расспрашивать, куда и с какой целью держат путь они, и слушать, как тебе изливают душу, содержимое которой тебя не волнует, не волнует ни в малейшей степени. Тем не менее ты должен притворяться, что слушаешь, и хоть время от времени вставлять: «Нет, в самом деле?» — или же вздохнуть: «Да-а, бывает…» — и все единственно ради того, чтобы не портить отношений, чтобы не прослыть занудой и брюзгой, нелюдимом и гордецом, хотя после этого ты противен себе до тошноты и кажешься себе отпетым лицемером и ослом. Но Мургале есть Мургале, у него свои свычаи и обычаи, свой ритм и свои понятия, и приходится с ними считаться, им подчиняться, если хочешь здесь жить спокойно и если ты к тому же директор здешней школы, а значит, местное начальство, к нему же люди приглядываются зорче и кости ему перемывают охотней, чем простым смертным. Так уж повелось, и что-то изменить, повернуть по-своему нет надежды — разве что избегать пиковых положений и неприятных встреч, что по мере сил Каспарсон и делает, оставляя за собой право выбирать пассажира, и он тормозит у автобусной остановки недалеко от бензоколонки, где стоит Ритма Перкон, потому что к Ритме все вышесказанное не относится.
Ритма это Ритма.
В руках у нее пакеты, и длинный сверток — наверное, с цветами, — и круглая картонная коробка, вся обмотанная шпагатом.
Ритма открывает дверцу «Запорожца» и с ослепительной улыбкой говорит:
— Ты очень любезен, Каспарсон.
Дожидаясь автобуса, она раскраснелась, а при виде Аскольда, как ему кажется, краснеет еще больше, и ее круглое румяное лицо — мелькает у него в голове — становится похоже на яблоко.
— Домой едем?
— Будь по-твоему! — отвечает он со смехом, ведь ее вопрос задан так, как будто дом у них общий.
— Чего ты смеешься, Каспарсон? — спрашивает Ритма не без лукавства, но произнеси он вслух то, что пришло ему в голову, это наверняка прозвучало бы глупо, и Аскольд, разумеется, воздерживается и вместо этого помогает ей разложить на заднем сиденье покупки. — Каспарсон, о господи, вот увалень, не ставь же торт на цветы! В бумаге каллы! — восклицает она с преувеличенным, слегка наигранным ужасом, и Аскольд перекладывает свертки и коробку, послушно и даже с удовольствием ей подчиняясь и выполняя ее приказы, и ее особый, чуть фамильярный, подтрунивающий тон, только ей одной свойственный и Аскольду знакомый, создает вокруг них, как в азартной игре, постоянное и волнующее напряжение.
Так. Все разложено, Ритма садится рядом, и Аскольд чувствует морозную свежесть, которой напитаны поры ее одежды и пушистый воротник, волосы и даже как будто бы кожа, и какой-то запах — наверно, духов, или, может быть, пудры — еще оттеняет эту свежесть, овевая Аскольда загадочно женственными ароматами.
— Вот тебе на — продавщица ездит за покупками в город? — выжимая сцепление и включая скорость, говорит Аскольд, подлаживаясь под ее настроение.
— А ты видел когда-нибудь у нас в магазине торты? — метнув на него быстрый взгляд, вопросом отвечает Ритма; он смотрит на нее, отвернувшись от дороги, и его обжигает горячий Ритмин взгляд. — Я — нет.
— Я не ем торта, — замечает он. — Так что мне это безразлично.
Теперь смеется Ритма.
— Ты не ешь торта, Каспарсон… не куришь… не пьешь водки… У тебя нет никаких недостатков. — Она вдруг становится серьезной и после короткого молчания опять с напускным ужасом передергивается. — Я побаиваюсь людей, у которых нет никаких слабостей.
— У меня другие пороки, — развеселившись, оправдывается он. — Я подмазываюсь к начальству, собираю почтовые марки, сидя скриплю стулом и не люблю свою жену.
Брошено это шутя, несерьезно, так беззаботно и небрежно, что слова скорее отрицают свой смысл, чем подтверждают, тем не менее он испытывает легкую неловкость и догадывается, что был нетактичен, без особой нужды и связи упомянув Аврору и хотя бы косвенно, мимолетно коснувшись их отношений. И, стараясь загладить впечатление, он иронично добавляет:
