Пораженный такой проницательностью, Александр смотрит на Нину Павловну раскрыв рот. Потом, незаметно увлекаясь, начинает говорить:
— Да есть тут одно задание... Лузгин всегда нам подкидывает какие-нибудь неожиданности. Он на практикантов нажимает. Вот мне поручено поехать на одну фабрику, расследовать письмо. Очень любопытное письмо...
Александр извлекает письмо из кармана и протягивает его Люсе, но Нина Павловна изящным жестом украшенной кольцами руки перехватывает письмо и начинает читать его вслух. Она читает «с выражением», подчеркивая поднятием бровей важные места. Кончив читать, Нина Павловна разражается гневной тирадой:
— Какие все же творятся безобразия! Этот Трюфин — видимо, настоящий деспот. Видите, «он всех подмял» — так и написано! Возмутительно! Надо, Алик, спасти этого... Лукавого. Спасти. Правда, какая-то у него фамилия несерьезная, как в водевиле. Я помню, в Ростове у нас был суфлер Весельчак. Представляете себе, это не прозвище, не кличка, а фамилия у него была такая — Весельчак! Однажды он мне говорит: «Нина Павловна, все смеются надо мной, что делать, посоветуйте, вы наша ведущая артистка, наша примадонна, когда вы появляетесь на сцене...»
— Подожди, мама. — Люся не в состоянии слушать подобные речи и всегда в этих случаях крайне невежливо, по мнению Нины Павловны, прерывает ее. — Дай Алику рассказать, в чем дело.
— Да, да, Алик, продолжайте. Люся, ты вон того возьми, вишневого. Ну как хочешь...
— Видите ли, — Александр обращается к обеим, но смотрит на Люсю. — Там в письме написано, что парня исключили «за общественное безделье». Вот в этом и все дело. Что за «общественное безделье»? Первый раз такое слышу. И, между прочим, в редакции тоже. Даже Елисеич не слыхал...
— Даже Елисеич? — озабоченно переспрашивает Нина Павловна.
— Даже он, — продолжает Александр. — Тут одно из двух: или это какая-то ерунда, безграмотность сплошная. Или, наоборот, что-то новое, чем надо заинтересоваться.
— А почему безграмотность? — вступает в беседу Люся. — По-моему, все очень ясно: на работе парня, наверное, не в чем упрекнуть — норму выполняет, не опаздывает, а по общественной линии, в смысле общественной работы, бездельничает.
— Почему? — горячится Александр. — Он же пишет, что кроссы бегает, на собрания ходит...
— А откуда его исключили? — спрашивает Люся. — Что значит «из коллектива»? Какого коллектива — комсомольского, спортивного?..
— Может быть, из ДОСААФа? — высказывает предположение Нина Павловна, незаметно подкладывая дочери варенье. — Он там пишет, что он член ДОСААФа.
Люся только отмахивается.
Александр озадачен.
— Да, действительно не ясно, что за коллектив...
— А когда ты едешь туда? Где вообще эта фабрика? — интересуется Люся.
— Она в Ивантеевке — завтра поеду. Надо съездить, побеседовать, написать. Потом будут обсуждать, читать, редактировать, могут быть поправки...
— Чтобы хорошо написать, надо иметь рабочее настроение, то есть спокойное, хорошее, — неожиданно изрекает Нина Павловна, заглядывая в самовар, чтобы посмотреть, сколько осталось воды.
Александр и Люся переглядываются. Они прекрасно поняли. Ну конечно. Нина Павловна, как всегда — не нарочно, разумеется, чисто случайно, — услышала их ссору. Она не любит, когда «дети» ссорятся. Некоторое время за столом царит молчание. Его нарушает Нина Павловна:
— Еще налить, Алик? Нет? Ну, как хотите. А ты, Люся? Вот я помню, когда я играла в «Дороге цветов»... У нас тогда был противнейший худрук. Он вечно всем портил настроение, особенно ведущим актерам. Я ему всегда говорила: «Оставьте ваши нравоучения на потом — перед спектаклем у меня должно быть радужное, солнечное настроение»...
— Спасибо, мама, мы пойдем. — Люся встает. Александр тоже.
— Спасибо, Нина Павловна, — бормочет он.
— Пожалуйста, дети. Алик, вы мне обязательно расскажите, чем все это кончится. Я уверена, что будет интересно.
Александр и Люся уходят в Люсину комнату. Горячий чай охладил их воинственное настроение. Люся немного растеряна. Вот он прибежал к ней со своим заданием. Поссорились, поругались. А как только важное, он сразу к ней, обо всем позабыв. Стоял там, на улице, ждал восьми, переживал, наверное...
Это в дневнике легко написать: «расстанемся навсегда!» А как это сделать, когда он вот тут рядом? Она действительно никогда не перечитывает свой дневник, а перечитай его, небось уже двадцать раз там было записано, что сегодня они окончательно расстаются с Александром, что все кончено и т. д. и т. п.
Нет, уж такой ей выпал тяжелый крест, надо с Аликом воевать, спасать его от него самого.
Люся растрогана благородством предстоящей ей миссии. Она поднимает глаза на Александра.
Он сидит опустив голову, устремив печальный взгляд в угол. Но в действительности Александр совсем не печален. Он просто немного сник. Так бывает после большого напряжения. Он так волновался, переживая эту ссору. Как и каждая очередная, она казалась ему самой страшной. А тут еще это ответственное задание. И начало их разговора с Люсей. Но он уже знает, что все хорошо, что она больше не сердится. И ему так легко! Он хочет продлить эти последние минуты тревоги перед окончательной радостью примирения.
Но где-то в глубине покалывают легкие иголочки беспокойства: а вдруг он ошибается, вдруг Люся на это раз не уступит? Он торопливо встает, подходит к ней. Люся стоит, повернувшись к нему спиной, она смотрит в окно на блестящие от прошедшего дождя крыши, на раздвинувший вечерний мрак зеленовато-красный туман неоновых вывесок.
В открытое окно доносятся запах сырого осеннего вечера, шелест автомобильных шин по мокрому асфальту, знакомые звуки улицы.
Александр подходит к Люсе, обнимает ее сзади и, наклонившись, прижимается щекой к ее щеке.
Люся не отстраняется, она стоит неподвижно. Так проходит минута, вторая.
Потом она тихонько, еле заметно трется своей щекой о его.
Все! Мир наступил!
...Они идут, взявшись за руки, по вечерней Москве. Они любят эти прогулки. Любят и зимой, и летом, и конечно весной. И даже, как теперь, дождливой, поздней осенью.
Какое это имеет значение? Свет и тепло они несут в себе...
Когда они вдвоем, когда им радостно — все кругом уютно и чудесно. Все знакомо, все напоминает что-нибудь хорошее.
Александровский сад. (Люся возмущается: а где Люсинский сад?) Он сейчас уже закрыт. Там темно. Сколько раз их прогоняли оттуда, ворчливо и сочувственно, за поздним часом. Они любили сидеть на скамеечке возле странного грота. И всегда думали: зачем он здесь, для чего, кто его строил и когда?
Покинув сад, выходили на набережную. Иногда стояли часами (да и не они одни). Смотрели на мягкую пляску огней в реке, на неторопливо расхаживающих на той стороне, перед английским посольством, милиционеров, на громадный, удивительно нелепый и мрачный, серый дом, там, за Каменным мостом, мрачный, но сейчас приветливо горящий в ночи сотнями окон...
Они идут направо. Гулко стучат их шаги под аркой моста. Вот и бассейн.
Сколько дней, ярких солнечных дней они провели здесь летом! А зимой и осенью нет. Люся считает почему-то противоестественным купаться под открытым небом, в этой теплой и нежной воде, когда укутанные в тулупы спасатели, словно ошибившиеся сезоном деды-морозы, медленно проплывают в лодках мимо, еле различимые в клубах пара, когда порой с черного неба опускается на бассейн бесконечная осыпь крупных влажных снежинок и, так и не долетев до воды, исчезает все в тех же горячих белых парах.
И сейчас, когда они идут мимо, над огнями бассейна, распирая ночь, клубится белый туман, сверкают береговые огни. И разносится музыка.
Но они идут дальше. Слева остается Стрелка. Они бывают летом и здесь. Садятся в лодку и уплывают далеко-далеко — до Окружного моста, например.
Тайно.
Елена Ивановна считает греблю вредной для «художниц». Плавание, коньки — пожалуйста. А гребля, спуски с гор на лыжах — ни-ни!
Они сейчас идут по набережной. На другой стороне — Парк культуры. А дальше — Ленинские горы. Те самые, с которых Елена Ивановна строго-настрого запрещает Люсе кататься. Но они с Александром, конечно, катаются.
Тайно.
И, разрумянившиеся, вспотевшие, без шапок, извалянные в снегу, порой останавливаются между деревьев, среди таких же веселых, румяных девчат и ребят. Переводят дыхание и целуются.
Явно.
Они и сейчас замирают у парапета набережной. Люся бросает быстрый взгляд кругом. Так. Для проформы. Потом застывают в долгом поцелуе. Идут еще немного и снова застывают...
— Обещай, Алик, — шепчет она, тесно-тесно прижавшись к нему, — что ты больше никогда не будешь огорчать меня.
— Клянусь! — восклицает он горячо и убежденно и после короткого раздумья продолжает: — А ты обещай, что не будешь придираться ко мне. Как ты могла назвать меня трусом? Хочешь я сейчас брошусь по одному твоему знаку в реку? Скажи, хочешь?
