Любопытнее всех ел Завадский, бывший начальник полиции Минеральных Вод. Он бросал в себя несколько ложек, потом вдруг замирал, оглядывал сидящих за столом и говорил:
— Ну что, подонки, попались? Макаронам рады… Эх, дерьмо еды.
Он ел как-то нервно, точно делал короткие перебежки под пулеметным огнем. Но съел все, даже попросил добавки. Тощий, высокий, с лицом профессионального хулигана, если такая профессия существует. Когда-то его исключили из школы за тихие успехи в учебе и шумное поведение в классе. Он связался с воришками, очень любил командовать… Поймать мальчишку и чинить над ним суд и расправу. Когда-то Горький сказал: «От хулигана до фашиста один шаг». И Женька Завадский сделал этот шаг.
Его слабостью была страсть к публичным выступлениям. Во время оккупации, перед тем как отправить людей на смерть или на издевательские, жуткие работы, он непременно полчаса распространялся о долге каждого перед новым порядком, о международном положении, о том, что теперь он большой начальник, а остальные мразь. Даже на процессе говорил долго, громко, но когда оставался один, сникал, плакал, становился слизью. Ему требовались зрители, обязательно зрители.
— Что вы видели в жизни? — например, сказал он во время следствия следователю. — Ничего не видели. Зато я… Хоть немного, но поцарствовал. Что хотел, то имел. Домой возами привозил барахла. Захотел окорок — воз окороков. Захотел выпить — сто бутылок самогонки. Захотел бабу…
Ho он умалчивал, что лечился при немцах от сифилиса.
Они ели. Жрали. Я помню, как с приходом фашистов сразу стало голодно. У меня со словом «фашизм» прежде всего связано ощущение голода.
Фашизм — это голод не только на хлеб, но и на мысли, на человеческие чувства, на жизнь…
ДЖИММИ РОБЕРТСОН ИЗ ВАШИНГТОНА:
— Митчел был здоровенным парнем, хорошим солдатом, но он, очевидно, совсем свихнулся и всегда таскал при себе остро отточенный топор. Топор был как бритва. Он подкрадывался с ним к своей жертве и наносил удар. Он не брал вьетконговцев в плен, а отрубал им головы и таскал эти трофеи с собой в рюкзаке. Митчел служил в 1-й дивизии. За определенное количество убитых врагов там давали трехдневный отпуск, но для этого требовалось предъявить их уши. Митчел приносил головы…
— Вы действительно видели у него головы!
— Однажды я сидел в палатке, как вдруг вошел Митчел. Он всегда как-то странно смеялся и говорил вещи вроде того, что «прихватил еще парочку косоглазых». Он присел ко мне на койку и открыл рюкзак: три головы выкатились на мою кровать. Я вскрикнул, но он только посмеялся надо мной.
Буквально на второй день после прихода немцев, из Кочубеевки в Германию отправили первый эшелон со скотом. Племенных колхозных быков грузили в товарные вагоны. Вагоны чисто вымыли, пол застелили свежим сеном. Бугаи покорно входили в вагоны, казалось, они сознавали, что попали в плен. Немецкие солдаты что-то весело кричали друг другу, по-хозяйски оглаживали животных, бегали к водопроводной колонке с ведрами, поили быков впрок. Солдатам нравились сильные, сытые животные. Видно, солдаты понимали толк в крестьянском деле. Телят брали на руки и вносили в вагоны. Коров загоняли хворостинками, но прежде чем загнать в вагоны, корову доили. Тете Марусе приказали идти на станцию. Доярок не хватало, и несколько солдат, сбросив серые кителя, тоже сдаивали в ведра молоко. К станции подкатил эшелон с танками. Танки высились над платформами. Танкисты хватали ведра с молоком, пили через край, белые жирные струйки бежали по их волосатым, загорелым животам.
Метрах в трехстах на солнцепеке сидела группа русских военнопленных. В изорванных, окровавленных гимнастерках. Ребята облизывали пересохшие губы. Кто-то не выдержал и крикнул: «Пить!»
Хата, где меня приютили, стояла на отшибе. Колька взял два ведра, пошел к колодцу, достал воды, подцепил ведра коромыслом и понес, чуть-чуть согнувшись, к пленным красноармейцам. Он умело нес воду, ни одна капля не упала на землю.
Охранник заорал на него. Колька остановился. Фашист подошел и вылил воду.
Колька молча повернулся и пошел к колодцу… И опять воду вылил на землю охранник. Колька, нагнув голову, точно собираясь драться, пошел третий раз за водой. Пленные видели это. Люди стали подниматься с земли. Они стояли, наши ребята, истерзанные боем, в серых от пыли бинтах, с пятнами черной, высохшей на солнце крови. Почему-то алая кровь, когда высыхает, становится черной. Мы глядели со страхом через распахнутое окно на Кольку. У тети Маруси было четверо детей — Колька, Мишка, Райка и пятилетняя Марица. Колька был самым заядлым.
Охранник уступил… Может быть, он понял, что его действия вызовут протест среди пленных, или что-то человеческое шевельнулось в его сердце, скорее всего его обескуражили настойчивость и упрямство русского мальчишки.
Пленные подхватили ведра с водой, каждый делал несколько глотков и передавал ведро товарищу.
— Дяденьки! Дяденьки! — кричал Колька. — Я еще принесу! Всем хватит!
Но прибежал унтер-офицер, солдаты заорали…
К эшелону со скотом прицепили два вагона. Я не подозревал, что в телятник можно набить столько народу! Когда задвигали дверь, она двигалась с трудом, потому что ее тормозили людские тела.
На земле лежали клочки сена, лепешки навоза. Женщины, рыдая, махали вслед поезду. Мишка, Райка и Марица выскочили из хаты, сверкая пятками, припустили к железной дороге. Я остался с хате — у меня болела нога и я ходил, опираясь на самодельный костыль.
Я так ничего героического и не совершил, на фронт не попал. Солдат из меня не получился. Командир роты обнаружил меня на второй день и хотел высадить. Братва уговорила подбросить меня до Ростова. Но до Ростова мы не доехали: под Кавказской точно упали с неба самолеты. Летели они с юга, видно отбомбили нефтяные прииски в Грозном. Они шли на бреющем, «лапотники», и поливали вагоны из пулеметов. Матросы прыгали ка ходу из теплушек, поезд остановился. С постов ПВО на крышах вагонов били «максимы», поставленные на козлы. Меня затащил под вагон мичман, затолкал под сцепления, толстые стальные чушки. Со звоном ударили пули, одна отскочила от рельса и попала в меня. На этом и кончилась моя карьера солдата морской пехоты. Потом я попал на станцию. Со станции меня унесла на руках женщина. Это была тетя Маруся.
— Куда ж тебя, окаянного, несет, — причитала она. — Мать-то небось глаза проплакала… И куда же тебя несет, скаженный. Такой же стервец Колька мой, два раза убегал из дому, спасибо добрым людям, милиции — завернули. Тебя же убить могли. Болит нога? Ничего, вылечим.
Так я попал в хату, что стояла на отшибе. Колька, Мишка, Райка и Марица признали меня. Пуля прошла навылет, но перебила мышцу, поэтому я долго не мог ходить. Потом пришли немцы. Ночью. С зажженными фарами.
Немцы… Они без конца ели. Постреляли кур, гусей. Колька рвался во двор, но мать ударила наотмашь.
— Сиди, дурак, а то и нас изведут, как птицу. У Кузнеченко бабку пристрелили. Масла не дала. Говорили тебе, учись! Теперь захочешь в школу, да не пойдешь. Школу фриц занял. Офицеры. Кончилась твоя учеба.
Школу было видно из окна. Четырехэтажное каменное здание. Вокруг школы поставили проволочные заграждения, ходили часовые.
Однажды Колька куда-то исчез. Оккупантов он не признавал, а строгие приказы, которые кончались словом «расстрел», срывал с заборов и столбов.
— Сынок! — умоляла его тетя Маруся. — Хочешь, на колени встану… Из-за тебя сестренок погубят… Соображай немного. Не думай, что меньше тебя их ненавижу. Ведь по-умному надо делать. Куда голову суешь? Зазря голову сложишь. Для чего ж я тебя растила? Батька вернется с войны — что скажу ему? Не уберегла. Из-за озорства погибнешь.
Колька отмалчивался, склонив голову, что-то обдумывал. Мишка, Райка и пятилетняя Марица подчинялись ему беспрекословно. Когда пропал Колька, мать била их, умоляла сказать, где Колька, но они молчали, не сказали, куда запропастился старший брат.
Колька пришел под утро. Тетя Маруся села к нему на кровать, гладила его по голове.
— Мама, не бойся, — отозвался Колька. — Я в степь ходил.
Днем мы ушли в сарай. Райка наблюдала в щель за домом, чтобы мать не застала врасплох. Колька достал тол. Желтый брусок, похожий на затвердевшее масло.
— Динамит, — сказал он важно.
— Во бы фрицев рвануть, — прошептал с восторгом Мишка и понюхал брусок. Я тоже взял брусок, прикинул на руке — граммов двести. Не верилось, что желтое вещество может взорвать мост или танк.
— Запал нужен, — пояснил Колька. — И шнур бикфордов. Я знаю… Сигаретой прижечь — как даст.
Он раздобыл где-то запал и шнур. Ночью пробрался под проволокой к школе. Конечно, взорвать ее не смог, и смешно было бы пытаться взорвать школу брусочком в двести граммов. Колька лежал почти до утра около туалета. И когда туда зашел офицер, поджег шнур и бросил шашку в выгребную яму.
