— Стой! Не смей! Я сама, — и письмо опять у нее. — Я тебя знаю. Ты ведь даже на штемпель никогда не взглянешь, все разорвешь, изуродуешь, как бы не так… — сбивчиво говорит она.
Письмо Аллы короткое, две маленькие странички, исписанные крупным почерком. Две минуты — и уже нет его, прочитано.
Все, о чем пишет Алла, уже известно от Юли. Елена Дмитриевна и Павел Матвеевич молча смотрят друг на друга. Он произносит:
— Про замужество ни слова. Так и знал: бросит он ее. Ну, это уж слишком! Такая нелогичность кого угодно взбесит. Елена Дмитриевна выпаливает:
— Кто бросит? Какое замужество? Ты понимаешь, что говоришь?
Надо же, девчонка, может, и не помышляет о замужестве, ей и писать-то нечего, не станет же объясняться в своих чувствах, — а он ее уже развел. Чем дальше, тем у него мрачней прогнозы, — это уж настоящая старческая мнительность.
Павел Матвеевич поднимает вверх руки — хорошо, хорошо, виноват, не то сказал, сдаюсь! Он рад, что Елена Дмитриевна так энергично разгромила его пророчество, неожиданное для него самого.
— Есть хочу! — бодро заявляет Павел Матвеевич вставая. Вот пойми его! Ждет не дождется хороших новостей, а придут они, он про дурацкую еду…
За столом они обсуждают перемены в жизни Леонида и Кати. Неужели Леонид наконец взялся за ум? Почему они не написали, когда собираются приехать? Странно пишет Катя — получил аванс, а не указывает, сколько, интересно все-таки знать, как оплачиваются стихи; гонорар за прошлую книжку он спустил, не получится ли и с этим так же, хватит ли им на отпуск, не близкий все-таки свет… Говорит Елена Дмитриевна. Павел Матвеевич лишь подает реплики, вновь отдающие пророчеством: «Ленька прославится, так и знай», «Катя родит двойню», «Приедут через месяц, неожиданно». Ест он с большим аппетитом, просит даже добавки; потом пьет чай с магазинным кексом. Елене Дмитриевне уже не терпится, когда же он уйдет спать. Непрочитанные письма, лежащие на дне хозяйственной сумки, мучают ее, не дают сосредоточиться на замечательных Катиных новостях.
Павел Матвеевич объявляет, что сыт. Наконец-то!
— Пойду подремлю.
— Конечно, подремли, — поспешно соглашается Елена Дмитриевна.
Слишком поспешно. Он бросает на нее быстрый взгляд. Провести его трудно, ох трудно! она уж не раз в этом убеждалась. Когда оба бросили курить, Елена Дмитриевна первой не выдержала и стала тайком покуривать на кухне; и форточку ведь открывала, чтобы табачного духу не было, и на стул ведь залезала, чтобы прямо в форточку дымить, — все равно он сразу ее подловил, по глазам угадал, по ее смущенности, что мухлюет…
— Ну, я пошел.
Объявляет так, будто в кругосветное путешествие отправляется.
— Иди, иди. Как голова?
— Ничего, лучше.
Еще бы не лучше после таких-то новостей! Даже у нее желудок вроде бы перестал ныть.
— Пошел я.
— Да иди же!
Павел Матвеевич бросает на нее еще один подозрительный взгляд и уходит из кухни. Минут двадцать надо будет подождать, пока уляжется и задремлет, да и тогда держать ушки на макушке, может подкрасться на цыпочках, с него станет… Елена Дмитриевна начинает мыть посуду, но недомывает — терпеть уже совершенно невыносимо.
Прочитав письмо сестры, Елена Дмитриевна беззвучно заплакала. Надежда Дмитриевна пишет, что умирает. Теперь уже ясно, что у нее рак; она сама это чувствует, боли не прекращаются, операция бессмысленна, «последние дни, Леночка, доживаю». Надя пишет, что все бы ничего, слава богу, почти семьдесят лет прожила, и хватит с нее, но беспокойно за сына Володю, который в свои сорок пять потерял семью и теперь неприкаянно мыкается, да и внуки не больно-то устроенные. Надя пишет, чтобы Елена Дмитриевна себя берегла, а то всю жизнь лечила людей, а сама лечиться не любит, а с желудком нельзя шутить. Надя пишет, что это, наверно, последнее ее письмо. Она смерти не боится, нет, горевать о ней не стоит. Сейчас, в палате, она все время вспоминает почему-то детство, и ей кажется, что оно было в другой жизни, не в ее, в чьей-то чужой. «Большой поклон Павлу Матвеевичу, поцелуй за меня своих славных ребят и внучат, когда они приедут в гости».
Елена Дмитриевна плачет уже громко, не думая о спящем Павле Матвеевиче. Желудок у нее страшно разболелся; она согнулась, чтобы уменьшить боль. Мысленно Елена Дмитриевна вместе с Надей бежит по берегу Томи. Она видит родной дом, срубленный отцом, большие плоты, которые отец перегоняет, брата Дмитрия, коренастого и краснощекого, его же после войны с подвернутой штаниной и костылем под мышкой, — неужели все это было? — и вязкий вкус черемухи во рту, и цыпки на руках, и мамино ворчание: одежда на вас горит… Надо лететь к Наде.
А как же быть с ним? Елена Дмитриевна вспоминает о Павле Матвеевиче. Как его оставить одного? Каждую минуту может что-нибудь случиться, ведь уже был один инфаркт, едва оправился, и сейчас держится на лекарствах, а из Виктора и Аси какие помощники, им хватает хлопот с дочерью… Ее охватывает чувство безысходности и отчаяния. Она видит молодого Павла Матвеевича, студента металлургического института, необыкновенно красивого, с блестящей, гладко выбритой головой, светлыми зубами и веселым смехом, и слышит свое разгоряченное дыхание, — только что закончился баскетбольный сет, и она пять раз забросила мяч в корзину; ясно видит их первую комнату на Верхней Колонии — десять квадратных метров, слезливая соседка Нина в общей кухне, уже родился Дима, потом Лёня, о котором Дима рассказывал соседям: «Весь в мать, только голова отцова»; Витя тоже болел; хорошо, помогала мама, пока была жива, и Надя часто наезжала; Павла Матвеевича ведь мобилизовали в первый день войны и прослужил на востоке, пока японцы не капитулировали… Елена Дмитриевна видит, как наяву, зеленую лужайку перед госпиталем; раненые греются на солнце, — какая-то выставка бинтов и гипса; она идет с дежурства, пошатываясь от усталости; как там ребята одни? не случилось ли чего? чем сегодня их кормить? Елена Дмитриевна сильнее прижимает колени к желудку, он уже не ноет, не болит, прямо-таки воет проклятый! Она слышит отчаянный крик: Лена! — и видит, как человек выскакивает из кабины грузовика и бежит к ней; Павел Матвеевич вернулся с войны! Ребята стонут от счастья, поедая шоколад, а на столе какие-то невиданные консервы, детская одежонка и лаковые американские туфли для нее, — такая жалость, пришлось снести в комиссионный, оказались малы… Перед Еленой Дмитриевной мелькают годы и мгновения. Елена Дмитриевна видит тысячи живых и мертвых лиц. Ей становится совсем дурно, голова кружится, господи, неужели умру? как же он? как ребята? Но боль отпускает; она опять живет, пронесло, кажется, но, видимо, всерьез придется заняться желудком, без лечения не обойтись. Она уже не плачет, глаза сухие, на щеках горячие пятна. Надя права: нужно смотреть правде в лицо. Лечись не лечись — по существу это лишь оттяжка неизбежного. Но как же хочется еще пожить! Такое время интересное! Если разобраться, она мало что видела, кроме семьи. И не попутешествовала, как хотела всегда, откладывала из года в год: то мешало одно, то другое, — разве только по книгам, но и книг ведь осталось нечитанных целые хранилища… До обидного быстро прожила, страшно стремительно. Она решает: нужно ехать к Наде, а Павлу Матвеевичу сказать об этом, когда он проснется.
Елена Дмитриевна, согнувшись, подходит к умывальнику, наливает полстакана холодной воды и пьет. Она понимает, что оттягивает чтение Вериного письма. Но вот и это письмо вскрыто. Предчувствие Елены Дмитриевны сбывается. Вера пишет, что Дмитрий подал на развод, о чем уведомил ее, Веру. Вера прекрасно знает, что разлад в их семье и предстоящий развод, и ребенок без отца — дело ее, Елены Дмитриевны, рук. Вера всегда считала, что Елена Дмитриевна эгоистка до мозга костей, для которой самое важное, чтобы помнили о ней и с ней носились; теперь она в этом безоговорочно убедилась. Яблоко от яблони недалеко падает; такой же мерзкий эгоист и ее, Елены Дмитриевны, разлюбезный сын Дима. Точка. Даже подписи нет.
Елена Дмитриевна складывает письмо вдвое. На миг она перестает понимать, где находится и что ее окружает. Не в своей же квартире, не среди же кухонных предметов! В этом привычном обжитом мире не могло появиться такое бешеное, несправедливое письмо. Не сошел ли кто-нибудь из них с ума? Елене Дмитриевне хочется закричать и чтобы прибежали к ней на помощь. Никто никогда не обижал, не оскорблял ее так сильно. Как же теперь Сережа? Он же боготворит Диму. Что будет с Димой — в сорок один год начинать все сначала. Когда встанет на ноги Оленька? Получит ли Виктор квартиру? Зря она радовалась за Леонида — успех вскружит ему голову, а если пойдут большие деньги, тем хуже… Благополучно ли родит Катя? ей уже тридцать один… Здоровый ли будет ребенок? Аллочка, милая, как у нее-то все получится? Надя умирает… Когда Дима прилетит?
