В откаточном штреке героя поздравил Светличный.
— Смотри! — показал он Виктору на нагруженные вагонетки и потом на люк, из которого щедрой струей падал в вагончики уголь. — Это все твой уголь! Семь железнодорожных вагонов, не меньше…
И Виктор покорно посмотрел на люк, словно в первый раз видел, и на струю угля, падающую в вагонетку. Да, хороший уголек, жирный, зернистый… Всего час назад стоял он нерушимой стеной в недрах земли, миллионы лет стоял, пока не приступился к нему Виктор… Теперь он пойдет на-гора — людям… И Виктор вдруг почувствовал, что нет на земле чести выше, чем быть шахтером…
Ну, шахтеры, пошли! — громко скомандовал он, и все шумной гурьбой пошли за ним по штреку.
Начиналось триумфальное шествие Виктора Абросимова, утро его славы…
На поверхности, у клети, его первым встретил Сережка Очеретин, весь какой-то взъерошенный.
— Врут, что ты сто пятнадцать тонн вырубил? — тихо, тревожно спросил он.
— Вырубил. И еще больше вырубать можно! — ответил Виктор.
— Так это… это ж чудо! — ахнул Сережка, хватая Виктора за руки. — Ты скажи как?
— Вон у Андрея спроси, он чудотворец… — смеясь, сказал Виктор, уже увлекаемый друзьями к выходу.
А у проходных ворот его ждала толпа… Никто не мог бы объяснить, каким неведомым путем пронеслась по поселку в раннее утро весть о рекорде, но все уже знали о нем; со всех сторон бежали к шахте люди, как бежали всегда, когда был на шахте праздник, или прибывал важный гость, или случалась катастрофа, — потому что все эти люди, и жены их, и дети жили, дышали и кормились шахтой…
— Товарищи! — закричал Нечаенко, вскочив на опрокинутую вагонетку. — Сегодня ночью у нас на шахте свершилось большое дело. Смотрите на этого человека, — показал он на Виктора. — Сегодня за смену он один вырубил больше ста пятнадцати тонн угля! Эй, Виктор! — весело крикнул он герою. — А ну-ка, покажись народу!
— Просим, просим! — раздались голоса. И вся толпа разразилась аплодисментами.
Виктор смущенно влез на вагонетку. Отбойный молоток был еще с ним, на плече, и Виктор был похож сейчас на солдата с ружьем. Таким он и стоял перед народом. На него смотрели тысячи глаз. Он видел их — они сияли лаской и любовью. Глаза народа… Даже в самых пламенных своих мечтах Виктор не мог ждать такого…
— Ура советским богатырям-шахтерам! — с силой закричал Нечаенко, и громовое шахтерское «ура» прокатилось над площадью. Откуда-то появились цветы. Щедрые, огромные осенние букеты; их было много. Они, как ливень, обрушились на Виктора, но Виктор каждый букет благодарно и бережно прижимал к сердцу и потом отдавал Даше и товарищам — сам он уже не мог с цветами управиться.
Его долго не отпускали с вагонетки; говорить он не мог, только низко кланялся на все стороны людям.
Наконец толпа расступилась перед ним, и он пошел. Народ двинулся вслед. Образовалось шествие. По дороге к толпе присоединялись еще и еще люди; а те, кто идти не мог или не хотел, долго смотрели вслед процессии или торопливо бросались к себе в палисадник, срезали с клумб цветы и бросали герою…
Рядом с Виктором весело, в ногу, как на параде, шла Даша; она держала героя под руку и всю дорогу беспричинно и радостно смеялась. Ей было хорошо сейчас, замечательно хорошо! Она уже не скрывала свою любовь; казалось — она бросает вызов всему свету. «Да, я люблю, люблю! Люблю — и не прячусь! — говорил весь ее вид. — Смотрите, люди! Смотрите, подружки, соседки, кумушки! Вот парень, которого я люблю. Вот мой любимый!» А там, пусть называют ее бесстыдницей, ей все равно! Она даже прижалась к Виктору, заглянула ему в глаза: «Ну, ты счастлив, счастлив?»
Был ли он счастлив? На это словами и ответить нельзя. Был сейчас Виктор на вершине мыслимого для человека счастья, он даже растерялся от него. Он и раньше часто мечтал о славе, но никогда не думал, что это будет так. Ему казалось раньше, что слава — это почет, деньги, награды и ордена. А сейчас почувствовал он, что самое дорогое в славе — любовь народа, признание своих товарищей по труду. Как сделалось, что стал он сейчас самым родным для всех человеком на «Марии»? Отчего так ласково улыбаются ему люди? За что любят его?
И ему вдруг вспомнилось, как когда-то, пять лет назад, шел он, опустив голову, через весь зал, на сцену, на позор, и люди провожали его недобрыми глазами, а старуха в буденовке протыкала насквозь колючим, ненавидящим взглядом… Но это воспоминание, когда-то долго и тяжко преследовавшее его, сейчас вовсе не смутило его радости. «Ну что ж! — весело подумал он. — Народ, ом всегда справедлив. Тогда я плохо работал — и заслужил позор, сейчас сработал хорошо — и заслужил славу». И он поднял голову и смело посмотрел вокруг…
Через час все уже было тихо в поселке. Люди разошлись по своим местам. Андрей и Виктор спали.
В шахтпарткоме Журавлев прощался с Нечаенко.
— Значит, так я сделай! — говорил Василий Сергеевич, уже берясь за кепку. — Сегодня же соберешь шахтпартком. Надо принять специальное решение о рекорде Абросимова. Подхватить почин и двинуть новых людей…
— Я думаю митинг в нарядной провести.
— Хорошо. А главное, надо сразу же пресечь всякие попытки опорочить рекорд Абросимова. А такие попытки будут…
— Чувствую, — усмехнулся Нечаенко. — Найдутся такие, что будут трепаться, что все, мол, подстроили, рекорд — случайность…
— Вот, вот, значит, надо сразу…
Зазвонил телефон. Нечаенко взял трубку.
— Слушаю, — сказал он. — Да… Нет, это Нечаенко. Здесь. Передаю, — он протянул трубку Журавлеву. — Вас товарищ Рудин просит.
— Слушаю тебя, Семен Петрович. Здравствуй!.. — сказал Журавлев, улыбаясь в трубку. — Что? Ну да… Да ты постой, погоди! — внезапно нахмурился он. — Погоди! — Потом покорно вздохнул. — Ну, хорошо. Слушаю. Да! Слушаю… Слушаю… — все печальнее и глуше повторял он. — Погоди! Как?
Нечаенко тревожно следил за ним.
— Что? Что? Я слушаю. Алло! Алло! — закричал Журавлев, потом недоуменно пожал плечами и опустил руку на рычаг. — Швырнул трубку!..
— Да что случилось-то? — спросил Нечаенко.
Журавлев медленно перевел на него глаза, помолчал немного, потом неохотно ответил:
— Рудин считает рекорд Абросимова очковтирательством…
— Что?! — закричал Нечаенко.
— Да, очковтирательством.
— Да он что, он что?.. — растерянно пробормотал Нечаенко. — Может, обиделся, что без него сделали?
— Не знаю, — медленно ответил Журавлев. Подумал и повторил: — Не знаю…
Второго сентября я прилетел в Донбасс и вечером уже сидел в кабинете секретаря шахтпарткома «Крутой Марии» Нечаенко.
В этот день радио передало заметку «Правды» о рекорде Стаханова. Я удивился: почему же, в таком случае, редакция посылает меня на «Марию», а не на шахту «Центральная-Ирмино»?
Я простодушно спросил об этом Нечаенко.
Он усмехнулся:
— А у нас на шахте рекорд Стаханова уже перекрыт…
— Да? Кем?
— Забойщиком Абросимовым.
— Могу я видеть его?
— Конечно. Когда вы хотите?
— А сейчас…
— Ишь вы, какой нетерпеливый! — засмеялся секретарь. — Сразу видать — газетчик. Впрочем, можно и сейчас. Я думаю, они оба дома.
— Кто «оба»? — не понял я.
— А вы что же, только об одном Абросимове хотите писать? — удивился Нечаенко.
— Ну, а о ком же еще?
— Я думал, что и об Андрее Воронько.
— А что, Воронько уже перекрыл рекорд Абросимова?
Секретарь с досадой передернул плечами.
— Вот дались всем эти рекорды! — сказал он. — Будто в рекордах все дело! Впрочем, идемте! Ручаюсь, что Абросимов сам заговорит о Воронько. Эта пара неделимая…
Он спрятал какие-то бумаги в несгораемый шкаф, запер его и сказал:
— Ну, идемте! — потом с легкой насмешливостью, к которой, однако, нельзя было придраться, посмотрел на меня и спросил будто невзначай: — А вам прежде-то доводилось бывать на шахтах? — Таким тоном обычно спрашивают пассажиров летчики перед полетом: «А вы летали?»
— Я родился тут, — кратко ответил я.
— Где?!
— Здесь, на «Крутой Марии».
— Вот ка-ак! — неопределенно протянул Нечаенко. Искоса посмотрел на меня, но больше ничего не сказал.
Мы вышли на улицу. Возле шахткома, под акациями, на скамейках, прочно врытых в землю, сидели люди. Вероятно, это собиралась на свое очередное заседание какая-нибудь лавочная комиссия шахткома или комиссия по охране труда. Так собираются по вечерам колхозники подле избы-читальни, красноармейцы — у ленинского уголка, родительский комитет — в учительской… Семь часов вечера — заветный час активистов. Нечаенко поздоровался с людьми, ему негромко ответили, и мы пошли по улице.
Был час тревожного заката — багрового и косматого. Солнце медленно и устало уходило за холмы, отработав свою дневную упряжку; у него был разгоряченный лик медно-красного цвета, как у солдата после жаркого боя…
