— Может быть, ты весь кирпич очистила?
— А разве?..
— Старый-то кирпич? Еще как понадобится!.. Дуй-ка во двор.
Она тут же убежала и до самого обеда не появлялась в комнатах. И раствор, и кирпичи носил Гена, а она, кажется, все соскребывала остатки раствора со старых кирпичей. Подошло время обеда, и, так как запасов у нас никаких уже не оставалось да и горячего не хлебали со вчерашнего дня, мы отправились в столовую. Мы стали в очередь, и тут я заметил, что отец то и дело кивает — одному, другому. У него, как и всегда, уже завелись знакомые. Одного своего знакомого он пропустил впереди себя. Это был парень лет двадцати пяти, рослый и плечистый, только ряшка больно толстая, губастая, с широким носом. Отойдя от кассы, он потоптался посреди зала, а потом сел за наш стол.
Он молча выхлебал тарелку супа, так же молча умял второе, залпом выпил компот и встал.
— Лопатку я тебе достал, — сказал он отцу. — В кабине лежит.
Когда мы вышли из столовой и приблизились к машине, парень уже спал в кабине, высунув наружу ноги, обутые в огромные резиновые сапоги. И храпел — будь здоров! Отец растолкал его довольно бесцеремонно и спросил лопату. Когда лопата оказалась у него в руках, отец сказал проникновенно:
— Спасибо, Алчин! Я свое обещание сдержу.
— Смотри, — сказал шофер хриплым голосом и, зевая, широко раззявил губастый рот.
Машина зафырчала и покатила своей дорогой, а мы с отцом отошли в сторонку и стали разглядывать лопатку. Она была острая, как топор, со стальной ручкой, верхний конец которой оканчивался полированным шаром.
— Интересная штучка, — сказал я.
— Лопатка хоть куда! — подхватил отец. Он огляделся, где бы присесть. Мы отошли на противоположную сторону улицы и устроились на лавочке, закурили. — Я вот и говорю, лопатка хоть куда! — продолжал отец, затягиваясь дымом. — Картошку ли копать, лед ли счищать с крыльца…
— А то хвать быка по башке, он и свалится, — со смехом сказал я. — И тут его ножом по Горлу!..
— Пожалуй, — согласился отец, правда, не так уже воодушевленно.
— А что ты ему взамен предложил? — спросил, я.
— Китайский фонарик, — сказал отец.
— Ой-ё-ё! Ты думаешь, в этой дыре у кого-нибудь есть китайский фонарик?
— Не такая уж это дыра, — сдержанно ответил отец и поднялся, бросив окурок.
— А может, еще какую-нибудь выгоду будем иметь от знакомства с этим Алчином? — спросил я.
— Да вряд ли, — ответил отец. — Хотя… он говорит, что мог бы пустить нас на квартиру.
— Тогда ему два, два китайских фонарика, если он пустит нас и если квартира у него хорошая!..
— У него очень хороший дом, — сказал отец, как бы гордясь своим знакомым.
На этом мы прекратили разговор и ходко двинулись к конторе. Мы уже приступили к работе и уже выложили два новых ряда, когда отец, сунув кирпич в воду и задержав там руку, сказал задумчиво:
— А вот второго китайского фонаря может и не оказаться. Действительно ведь дыра.
— Мы лучше подкинем ему сверх того, что он запросит за жилье, — сказал я.
— Вот, вот, — оживился отец. — И чтобы торговаться — ни-ни!
— Еще из-за квартиры торговаться! — в тон ему ответил я.
В этот день мы пораньше оставили работу и отправились смотреть квартиру.
Мне дом сразу понравился. Это был невеликий четырехстенник с высоким подызбьем, глядящим на широкий двор двумя оконцами (сперва я подумал, что нам предложат этот полуподвал). Но сени были так просторны, что с боковой стороны дома были устроены, две комнатки, а с задней — просторный, видать, чулан. Пока мы говорили о том, о сем с женой Алчина, сам хозяин внес со двора железную печурку и поставил ее в одной из комнат, — значит, нам не придется мерзнуть.
Мы осмотрели комнатки, даже заглянули в чулан, а потом нас пригласили в дом, этакий теремок, разделенный на две половины. В меньшей, в простенке между окнами, стоял стол, на который был водружен самовар, да еще чайная посуда, покрытая расшитой холщовой салфеткой. В большей комнатке стены были украшены развернутыми полотенцами с ткаными узорами на концах. На окнах — белые занавески, сдвинутые в сторону. Двуспальная кровать с горкой подушек была закрыта занавесью с бахромой внизу.
Вскоре вскипел самовар, поменьше, чем тот, красующийся на столе, запахло лепешками. Алчин выставил даже бутылку водки, и мы выпили с ним по стаканчику. Хозяин молчал, и мне стало казаться, что он недоволен гостями и, может быть, сожалеет, что согласился пустить нас на постой. Но я вспомнил, как живо прибежал он с печкой, нет, видать, он совсем не плохой парень. А что молчаливый, так ведь не каждому быть таким речистым, как Купец Сабур. Да и слушал он отца с таким вниманием, что даже краснел от натуги. Я как-то мельком подумал, что у такого буки красивая жена. А впрочем, он, может быть, замечательный семьянин.
А Зейда и вправду была красивая, только вот слишком, по-моему, румяная. Это, конечно, от ежедневного пребывания в поле. И руки у нее слишком крупные. А так она очень красивая: большие удлиненные глаза, длинные ресницы, она низко опускает их, протягивая нам чай в расписных чашках…
Алчин все молчит и молчит. Это даже неприятно, когда человек так молчит, хотя весь покраснел от натуги, слушая речи отца. Тут я подумал: «Может, его беспокоит, сколько мы ему будем платить?» И я сказал:
— Не мешало бы договориться насчет платы.
Он только сказал: «А-а!» — и ни слова больше, и так пренебрежительно махнул рукой, что сомнений быть не могло: ни о чем таком он и думать не думал.
Мы в тот же день перебрались в новую квартиру, протопили ее на ночь и спали до утра как убитые.
6
Наутро я проснулся свежим и бодрым, и матовый, с голубизной свет в оконце как-то странно соединился во мне с чьим-то голосом.
Но было тихо. И я понял, почему так тихо: наш домик и домики вокруг пережили кутерьму раннего подъема, уже выгнан скот на пастбище, хозяюшки проделали все, что им полагается, и теперь равномерное течение дневных забот обходило нас стороной.
Я поднялся, натянул брюки и чувяки и открыл дверцу в сени. Пол в сенях был влажен от росы, на рукомойнике блестели крупные капли, и даже на чистом, с узорами, полотенце, мне показалось, есть росяной налет. Проходя мимо, я коснулся полотенца — оно было прохладным. Я рассмеялся и в два прыжка слетел с крыльца во двор. Тело мое требовало движений, крика мне хотелось и смеха.
Я увидел, что из сарайчика вышла Зейда. Лицо ее было озабоченным, но это я заметил минуту спустя.
— Доброе утро, хозяюшка! Почему вы не на работе?
Голос мой был слишком оживленным, слишком громким, но он не был игривым. И вот тут я и заметил, что она озабочена чем-то.
— Не могу найти свою лопату, — сказала она, как будто винясь передо мной.
— Я поищу, — живо отозвался я, — вот только умоюсь… — Я взбежал на крыльцо, в сени, быстро ополоснул лицо, затем спустился во двор.
Зейда как будто чувствовала себя виноватой, смущенно смеялась и говорила: не стоит, мол, искать и терять время зря. Но я рылся в сарайчике, в клети, под навесом, разворошил дрова и разную рухлядь. Я вытащил из этой рухляди по крайней мере три или четыре лопаты, но Зейда качала головой: нет, не та. Наконец она ушла. Я решил еще раз раскидать под навесом все эти примусы, керосиновые лампы, ведра, обломки стульев и старого дивана, а как только лопата найдется, так сразу же побежать за Зейдой.
Тут калитка открылась, и вошел отец, держа в обеих руках что-то, завернутое в фартук. И меня как осенило.
— Слушай, — сказал я, — Зейда все утро искала лопатку! Мы с тобой еще добудем себе какую хочешь лопатку, а ту, что дал тебе Алчин… А что это у тебя под фартуком? — вдруг спросил я.
— Пиявки, — ответил отец. — Тощие, как угри. Десять пиявок!..
— И это значит, лопатку нам не найти, — обреченно сказал я.
Отец молча пошел к крыльцу, прижимая к животу банку с пиявками. На крыльце он обернулся.
— Хорошо ли ты смотрел? — крикнул он.
Я только рукой махнул. Он рассмеялся.
«Старый плут, — думал я, поднимаясь за ним следом, — старый бездельник и плут! Уж лучше бы я один работал, чем с таким помощником!..»
Я резко выдернул из-под кровати свой баул и взмахнул им так сильно, что задел легонькую тумбочку и опрокинул ее.
— Вай! — сказал отец. — Ты куда с баулом? Без четверти девять, добрые люди уже давно работают.
— У нас ни крошки еды, — сказал я. — Может, ты у нас заботишься о продуктах?
Я отправился на склад. Ладно, сегодня мы устроим себе выходной, а уж завтра поднимемся рано и поработаем дотемна. Я набрал продуктов и вернулся на квартиру.
Отец лежал на кровати, рядом на табуретке стояли две банки, в одной плавали тощие пиявки. Те, что прилепились к шее отца, уже набухали кровью.
— Конечно, — сказал я, — если уж пиявки приобретены, то почему бы ими не терзать себя.
