Мать с Зелдой видели, что Шефтл сам не свой. Что касается старухи, то ее это мало трогало, — слава богу, хоть перестал к ней придираться. А Зелда, лежа на кушетке — как на грех, все нездоровилось, — лишь молча следила за Шефтлом своими карими с поволокой глазами в те редкие часы, когда муж бывал в хате, и еле сдерживала слезы.
Может, потому Шефтл такой хмурый, что она, Зелда, все болеет? Молодая женщина поднялась с кушетки и подошла к мужу, который только сейчас вернулся со двора и сел чинить упряжь.
— Шефтл! Ты с утра ничего не ел… Я сварила картошку в мундире, ты ведь любишь…
— Мне не хочется есть.
— Что с тобой, Шефтл? Тебе неможется? — Она села рядом с ним.
— С чего ты это взяла? — Шефтл поморщился и изо всех сил загнал шило в постромку.
— Может быть, принесешь воды? — помолчав, тихо сказала Зелда. — Я хочу замесить тесто. Ведь всего полбуханки осталось…
— Куда тебе, ты ведь больна… — угрюмо отозвался он, не отрывая глаз от постромки.
— Ничего, мне лучше… Ну да… Я, кажется, совсем выздоровела.
— Да и муки всего полмешка осталось…
Но он все-таки встал, взял ведра и тяжелыми шагами вышел из хаты.
Зелда поднялась с табуретки. Перед ее глазами все поплыло, и она еле удержалась на ногах. Нет, эта проклятая хворь никогда ее не отпустит. Она нарочно сказала Шефтлу, что чувствует себя лучше. Думала — обрадуется, а он даже не взглянул на нее. Неужели разлюбил?… Ну конечно… Кто это любит больную жену? Но что она может сделать? Если бы поехать к доктору и взять у него лекарство… Тогда бы она, наверно, скоро выздоровела и Шефтл стал бы ее любить, как прежде. Голова снова закружилась, но она решила не поддаваться. Пусть Шефтл увидит, что она вовсе не так больна. Зелда взяла макитру, насыпала в нее муку, осторожно, чтобы ни крупинки не просыпать на пол, — Шефтл этого не выносит. Потом, положив закваску в макитру, поставила ее на табурет. Тяжело дыша, Зелда месила тесто и радовалась, что мужу это, может быть, понравится и он повеселеет.
Шефтл вскоре вернулся с полными ведрами воды. Зелда подняла макитру, хотела переставить ее на лавку, но тяжелая посудина выскользнула у нее из рук, с треском упала на пол и разбилась.
— Ой, горе мне! — выглянула из-за печи старуха. — Она таки разбила макитру, такую дорогую макитру, несчастье мое…
Шефтл, не выпуская из рук ведер с водой, молчал. Прислонившись к стене, Зелда впервые при нем расплакалась.
— Ах, чтоб оно сгорело! — Шефтл с шумом опустил ведра на земляной пол, так что вода расплескалась. — Тебя только здесь не хватало! — напустился он на мать. Он изо всех сил хлопнул дверью и вышел из дома. Долго он шагал по занесенному снегом двору, пока лютый мороз не загнал его обратно в хату.
Зелды в кухне не было.
— Где она? — спросил он лежавшую на печи старуху.
— Там, в горнице… Макитру она ведь уже, слава богу, разбила.
— Ну, годи! — буркнул Шефтл.
Да, все пошло колесами вверх, Элька, кажется, была права… Он-то думал: женится — прибавится пара рук, подымется хозяйство, — а ему уже нечем кормить одну-единственную кобылу… «Не везет тебе, Шефтл, не везет… Ну, а если в колхоз? Но у них тоже не сладко, на картошке сидят. Так чего ради менять шило на швайку? Вот другое дело — Ковалевск…» Шефтл вспомнил дорогу, обсаженную яблонями.
Из горницы донеслось приглушенное всхлипывание.
— Слышишь? — крикнул он матери. — Опять ее грызла, опять ворчала?
— Кто ворчал? Я совсем у вас онемела.
— Ничего себе немая! Жужжит и жужжит, как комар, с утра до ночи, гукает, как сова. Сколько раз я тебя просил, чтобы ты ее не трогала, не приставала к ней!
— Ты чего привязался ко мне? — завопила старуха. — Я виновата, что у него жена хворая…
— Годи! Тише! Хватит тебе! — прошипел Шефтл.
Он приподнял ситцевую занавеску и подсел к Зелде на кровать.
8
Калмен Зогот, пристроившись у окна, чинил валенки. В жарко натопленной горнице пахло жареными семечками и солеными огурцами. Гени-Ривы дома не было, ушла к Бурлакам — к ним приехал из армии на побывку старший сын Шлоймке. Калмен был доволен, что остался один. Его Геня-Рива женщина добрая, заботливая, но уж очень шумливая. А Калмен любит посидеть вот так, в тишине, поразмыслить о том, о сем…
Полгода уже прошло с того злосчастного дня, когда он получил письмо от Оксмана. Так Калмен и не выполнил его просьбу. А теперь куда посылать? Может, Оксмана уже нет под Харьковом? «Допустим, что письмо мне не передали, — вот и все. Зла же я никому не сделал. Значит, не судьба Оксману. Ну и не надо больше думать об этом». Мало ли у Калмена других хлопот и огорчений! Вот не позаботился он о приемной дочке своего приятеля Онуфрия Омельченко. Надо было уговорить Зелду поехать учиться, как сделала Настя. А он, Калмен, взял да и посоветовал ей выйти замуж за Шефтла.
Калмен вчера увидел Зелду — она стояла грустная около палисадника. Он не стал ее расспрашивать — не в его привычке совать свой нос куда не следует. Зелда тоже ничего ему не сказала. Но Калмену и так все стало ясно. Была девушка здоровая, полная, веселая, а сейчас словно кукурузный будыль. Но кто мог знать? Когда Зелда выходила за Шефтла, тот был еще исправный хозяин, а теперь хозяйство его, как старая телега, разваливается. И жалко Шефтла, и зло на него берет. Уперся, как бык…
По правде говоря, и Калмена иногда берет тоска по собственному наделу, по собственным лошадям, по току у себя во дворе. Но все-таки, если бы ему сказали: «Шлойме-Калмен, живи, как жил раньше», — он, пожалуй, не согласился бы.
Конечно, от колхоза пока радости мало, но рядом ведь, в Веселом Куте, жизнь другая… А теперь уже и у Калмена повеселело на душе. Недаром прислали уполномоченную. Кто-нибудь скажет: «Девчонка, что она может?» Но Калмен в людях разбирается. Уж раз она, Элька, взялась — наведет порядок. Эта девушка — ого! — с понятием.
— Дядя Калмен, вам письмо! — закричал Иоська, Мегая в горницу. — Можно, я марку отклею? Я уже отклеил… Дядя Калмен, можно?
Сердце у Калмена екнуло. Накликал, кажется, на свою голову… И чего было вспоминать? Он взял из рук Нальчика письмо, осторожно надорвал конверт. Так и есть, от него, от Оксмана…
— Ну, постреленок, марку забирай, но никому не говори, кто тебе дал, и о письме промолчи, это будет наш с тобой секрет.
— Могила! — ответил Иоська. — Я к вам сегодня еще приду.
Он надвинул большую потрепанную шапку на уши и выбежал вон.
Калмен раза два перечитал письмо. Оксман недоумевал, что такой почтенный еврей, как Зогот, до сих пор не отозвался на его просьбу, и заклинал его во имя бога сейчас же выслать запрятанное добро.
Чего Оксман к нему пристал, как банный лист? Что он, один тут, на хуторе? Но все же Калмену приятно было, что ему одному доверяют. С тех пор, как Калмен живет на свете, он никого ведь не подводил… «Ну, еще одну заплатку, и валенки будут как новые».
С улицы донесся скрип полозьев. Калмен посмотрел в окно. На санях, нагруженных соломой, восседал Риклис. Отощавшие лошади шли медленно и непрестанно мотали головами, — видно, нашильники было плохо подогнаны и натирали им шею. Калмен положил валенки на табурет, накинул на плечи кожух и выбежал на улицу.
— Эй, подожди-ка!
Риклис натянул вожжи и недовольно обернулся к Калмену.
— Что такое?
— На своей лошади ты тоже так ездил? — запальчиво спросил его Калмен. — Погляди, как ты запряг! Поправь нашильники…
— Не морочь мне голову! — огрызнулся Риклис. — Тоже хозяин нашелся!
— А что же, ты хозяин? Кто так запрягает? — Калмен протянул руку к нашильнику.
— Не трогай! — рассвирепел Риклис. — Не твое дело, слышишь?
— Нет, мое.
— Брось! Я нервный, ты меня лучше не раздражай. Буду я еще посреди улицы лошадей перепрягать… Как же!..
— Перепряжешь. А то не поедешь…
— Ну и пусть! — И Риклис во всю длину вытянулся на соломе. — Я с саней не сойду, могу и здесь полежать. А ты… хочешь — перепрягай. Я не возражаю. Только побыстрее!
Калмен посмотрел на Риклиса из-под нахмуренных бровей.
— И что ты за человек, скажи на милость?
— Самый лучший в колхозе. — Риклис смерил Кал-мена взглядом с ног до головы. — Видишь, я первый получил солому. Тебе еще ничего не дали, а я уже получил и еще получу…
Калмен Зогот не сказал больше ни слова. Он молча перепряг лошадей и вернулся к себе во двор.
Риклис, довольный, что утер нос этому бородатому гордецу, натянул вожжи и, весело посвистывая, погнал лошадей вниз по улице.
Калмен Зогот еще долго не мог успокоиться. Руки у него слегка дрожали, и шило плохо слушалось его.
«Вот бесстыжая душа! Ни капли совести! Ну что ты сделаешь с таким…»
— Уже вечерело, пришло время поить лошадей. Калмен оглядел свои валенки, натянул их на ноги и, надев кожух, вышел из хаты.
