Сегодня он был резче и беспощаднее обыкновенного.
Он был раздражен и не мог успокоиться.
Слишком смело и неуважительно ревизовали на шестом участке законы. Слишком грубо вторгались в область механики. Слишком нагло подвергали сомнению утверждения иностранных авторитетов и колебали традиции.
Чернильница есть чернильница, и домна есть домна.
Ничего больше.
Но сегодня вещи в глазах Налбандова начинали терять свои места и масштабы.
Продолжая заниматься делами, он поймал себя на том, что чернильница перед ним вдруг выросла до размеров домны, а домну он готов был снять с участка, поставить на письменный стол и обмакнуть в нее перо.
Было около шести часов.
Что делается на участке Маргулиеса?
Он решил не вмешиваться и дать Маргулиесу сломать себе голову. Но он не мог преодолеть искушения.
Кроме того, он все же был дежурный по строительству и замещал Серошевского.
Он сошел вниз и тронул палкой шофера, заснувшего на земле возле машины.
— Что у вас тут происходит?
Налбандов крепко положил руки на голову своей громадной оранжевой палки. Он боком сидел на низеньком табурете перед столом Маргулиеса. Полы его черного кожаного пальто лежали на дощатом некрашеном полу барака.
Маргулиес видел в профиль его узкую смоляную бороду и твердый нос с насечкой.
Налбандов, прнщурясь, смотрел не то в окно, не то в угол. Во всяком случае — несколько мимо Маргулиеса. Он коротко и небрежно мотнул головой, заметил вскользь:
— Я дежурю по строительству.
Он как бы заключил это беглое замечание в скобки, с тем чтобы уже больше к нему не возвращаться и точно установить отношения.
Маргулиес положил локти на шаткий фанерный стол, покрытый выгоревшими голубыми листами старых чертежей.
— К вашим услугам, Георгий Николаевич.
— Что у вас происходит?
В углу этой маленькой комнаты, более похожей на кабину купальни, чем на кабинет начальника участка, на табурете стояла жестяная тарелка с объедками.
Нечто среднее между кривой бараньей косточкой и коркой черного хлеба.
Маргулиес снял очки и близоруко всматривался, стараясь определить, что же это такое в конце концов: косточка или корка?
Налбандов брезгливо покосился на него.
— Нуте-с?
Маргулиес надел очки и механически вынул из бокового кармана желтый виртуозно очинённый карандаш. Он положил его на ладонь и легонько подкидывал, любуясь зеркальными гранями.
— Что вас, собственно, интересует? — шепеляво и несколько робко спросил он, не глядя на Налбандова.
— Положение на участке. Вообще.
Налбандов нажал на слово «вообще» и опять небрежно устремил взгляд в пространство между Маргулиесом и окном, в котором страницами перелистываемой книги мелькали свет и тень идущего состава.
Свет и тень мелькали справа налево. Состав шел слева направо.
На дощатой стене за Маргулиесом мигали графики, диаграммы, печатные плакаты в красках: санитарная инструкция первой помощи при ранении; спасение утопающего; как надо обращаться с газами; разноцветные баллоны: кислород — синий, ацетилен — белый, водород — красный; литографированный портрет Карла Маркса.
Борода у Маркса была желтовато-белая, усы — с чернотой; элегантный сюртук, в длинном вырезе которого узко белела крахмальная сорочка; и еще висело на ленте что-то круглое.
«Монокль, что ли?» — подумал, слегка пожимая плечами, Налбандов.
— Вообще… — сказал Маргулиес и сосредоточенно подоил себя за нос. — Вообще картина на сегодняшний день по Коксохимкомбинату такая…
— Нуте-с… Нуте-с…
Маргулиес сосредоточенно свел глаза.
— По кладке мы имеем по восьмой батарее восемьдесят и семь десятых процента задания, по седьмой батарее шестьдесят и девять десятых. Земляные работы по фундаменту силосов — приблизительно сто двадцать процентов задания, по эстакаде…
— Это я знаю, — отрезал Налбандов. — Дальше. Бетонная кладка?
— По бетонной кладке мы имеем такую картину: башмак закончен, плита под шестую батарею закончена; в шестнадцать восемь начали лить пятую.
«Кажется, монокль, — подумал Налбандов. — Не может быть».
Он резко повернулся на табуретке.
— Виноват. Начали лить в шестнадцать восемнадцать. Сейчас у нас…
Налбандов, не торопясь, расстегнул пальто, открыл его, как литую дверь несгораемого шкафа, и вынул золотые часы.
— Сейчас у нас восемнадцать пятьдесят две. «Закроют столовую», — подумал Маргулиес. Налбандов щелкнул крышкой и спрятал часы.
— Сколько перемесов? — спросил он преувеличенно небрежно.
Маргулиес склонился над столом и осторожно коснулся бумаги кончиком карандаша, острым и длинным, как иголка.
— Точно не могу вам сказать, но приблизительно сто тридцать — сто пятьдесят.
— Так-с. Пятьдесят перемесов в час. Гм!
Он саркастически крякнул и, не в силах больше владеть собой, вскочил с табуретки и подошел к портрету Маркса.
Он стал его вплотную рассматривать.
«Действительно, монокль. Курьезно».
Он заложил руки за спину и повернулся к Маргулиесу.
— Интересно.
— Да, это очень интересно, — сказал Маргулиес просто.
— Вы находите?
Налбандов снова сел к столу.
Маргулиес встал и прошелся по комнате. Проходя мимо тарелки, он низко нагнулся. Нет, это не косточка, а корка. И кроме того — немного сухой каши. Он опять сел на свое место.
Налбандов нашел на столе искусанный химический карандаш и брезгливо положил его на ладонь.
Теперь они сидели друг против друга, взвешивая над столом на ладонях карандаши, словно желая точнейшим образом определить их вес.
— Надеюсь, мне вам не надо напоминать, — негромко и слишком спокойно сказал Налбандов, — что меньше двух минут на каждый перемес не полагается. Это азбучная истина. Вы можете ее найти в любом учебнике.
Он нажал на слово «учебник».
— Между тем вы позволяете у себя на участке делать один перемес в одну и две десятых минуты.
— Для нас сведения, заимствованные из любого учебника, не обязательны. Учебники выходят каждый год в исправленном и дополненном виде.
Маргулиес сказал это тихо, шепеляво, почти шепотом. Он, видимо, сосредоточил все свое внимание на карандаше.
— Это все прекрасно, в данном году рекомендуется руководствоваться учебными пособиями данного года. Не так ли?
— Почему же нам не воспользоваться поправками будущего года, если мы открываем их в настоящем?
— Ах, вы хотите опередить время?
— Мы хотим выполнить промфинплан.
— Не вовремя!
— Идти вперед всегда вовремя.
— Впрочем, мы, кажется, перешли в область философии. Вернемся назад. Вы, кажется, ведете работы на бетономешалке Егера?
— Да.
— Надеюсь, вам известно, что в паспорте этой машины черным по белому напечатано, что время одного перемеса не может быть меньше одной и пяти десятых минуты.
— Известно.
— И все же вы берете на себя смелость, так сказать, взять под сомнение компетенцию составителей этого паспорта? Официального паспорта мировой фирмы?
— Официальный паспорт пишут такие же самые люди, как мы с вами, грешные.
Маргулиес сказал это и чуть заметно улыбнулся, сообразив, что он повторяет давешнюю фразу Фомы Егоровича.
Налбандов нахмурился и покраснел.
— Мне кажется, что ваши шутки несколько неуместны, — сказал он громко. — Впрочем, каждый забавляется, как может и… и как его учили… Но, пожалуйста, избавьте меня от них. Я достаточно технически грамотен. Я нахожу ваше обращение с дорогим импортным оборудованием по меньшей мере… рискованным. Мне бы, извиняюсь, не хотелось употреблять другого прилагательного, хотя оно сейчас чрезвычайно в моде.
У Маргулиеса слегка дрогнули губы. Он побледнел:
— Вы имеете в виду…
— Я говорю, что при такой эксплуатации машина амортизируется слишком быстро.
— Лет в пять, в шесть.
— В то время как по официальному паспорту при нормальных условиях она должна работать от десяти до двенадцати лет. Вы совершаете насилие над механизмом.
— Это не существенно — пять или десять лет. При нормальных, как вы выражаетесь, условиях такой комбинат, который ставим мы здесь, должен строиться восемь лет, и тем не менее вам отлично известно, что мы построим его в три года.
— Демагогию вы можете оставить при себе. Я констатирую, что вы способствуете слишком быстрой амортизации импортного оборудования, которое стоит валюты, а доллары у нас на земле не валяются.
— К тому времени, когда машина амортизируется, нам доллары уже не будут нужны.
— Вы в этом уверены?
— Мы будем строить собственные бетономешалки. Но должен вам сказать, что особенного насилия над механизмом мы все-таки не совершаем.
