Лещенко остановился, обернулся. Толпа по-прежнему кричала, волновалась.
Рогачев размахивал руками, доказывая что-то ожесточенно и крикливо. Лещенко махнул рукой и пошел дальше.
Несколько дней подряд на больном дворе, едва только начиналось утро, Рогачев собирал компанию в составе Косого, Сизова, Колдунова и принимался митинговать. Около них вертелся с сочувственным лицом и Земсков. Он тоже беспокоился, тоже чего-то хотел добиться, спеша изо всех сил за Рогачевым.
Они собирались под навесом барака, где жила Катя, и весь день высказывали свои неодобрения административному персоналу, спорили, волновались, пытались даже приходить на здоровый двор, а один раз собрали нечто вроде общего собрания в клубе. Женщины почти не участвовали в склоке. Мужчины же в огромном большинстве смотрели на рогачевское беспокойство как на потеху скуки ради, остальные оставались совершенно равнодушными ко всему — не до того было.
Выдержав характер и отказавшись уволить Ольгу, которая по-прежнему пекла хлеб, административный персонал пытался все же успокоить больных.
Чего они добивались — толком нельзя было понять, да и сами буяны едва ли имели представление о целях склоки. Лишь один Рогачев знал, чего хотел.
Сквозь его возвышенное высказывание о «несправедливости» (он все время напирал на «расправу» с Феденькой) сквозило одно: во что бы то ни стало «согнать» со здорового двора и вернуть на больной Земскову. В этом ему усердно помогал Ефим, правда, недостаточно внятно, но довольно хлопотливо и искренне.
Происшествие на больном дворе нервировало здоровое население. Лещенко не знал, что делать, и с нетерпением ожидал приезда Сергея Павловича.
Каждый новый день Рогачев проявлял себя по-новому. То он провозглашал, что больные нужны врачам лишь "для опытов", а не для подлинного лечения, поэтому, дескать, и выстроены все лепрозории. То он разносил слухи, будто врачи сознательно не хотят излечивать прокаженных, дабы не лишиться хорошего заработка. "Закрой лепрозорий, они от голода подохнут!" Говорил он еще, что проказа вовсе не заразна и врачи отлично это знают, а придумали заразность опять-таки ради весьма понятных побуждений — "набить себе цену". Некоторые его поддерживали, но большинство больных держало себя спокойно и посещало амбулаторию по-прежнему. Четыре последних дня Вера Максимовна оставалась безвыходно на здоровом дворе. К тому же у нее были заботы — кролики, собственная болезнь.
Оставаясь наедине с собой, она подходила к зеркалу, долго рассматривала лицо — нет ли каких подозрительных признаков? Но лицо оставалось чистым.
Вскрывшиеся было три пятна — на плече, груди и бедре — стали засыхать, кожа приобрела нормальный цвет.
Накануне отъезда Сергей Павлович рекомендовал есть растительную пищу, побольше гулять, заниматься физическими упражнениями.
Все его предписания она выполняла в точности. За две недели отсутствия Сергея Павловича она констатировала значительное улучшение: температура исчезла, головные боли прекратились, появился аппетит.
Поздними вечерами она приходила в гости к кроликам, кормила, беседовала, искала лепромы на их телах, увы — лепром не было. Смотря на зверьков, вспоминала Сергея Павловича, и отчего-то становилось ей грустно, точно не хватало чего-то.
Стоял конец марта. Над степью по ночам висела луна, и степь казалась темным, недвижимым морем. В небе все чаще — почему-то всегда по ночам звенели журавлиные голоса, плывшие на север. Кричали дикие гуси — победными, властными криками, и казалось, будто это не гуси кричат, а какие-то гордые победители, завоевавшие степь.
Как-то раз, покормив кроликов, Вера Максимовна вышла во двор. Пахло рыхлой землей, весной.
Огород, прилегавший к окну лаборатории, был взрыт, третьего дня Иван Илларионович посадил уже морковь, огурцы, горох, редиску, лук.
Она вышла в поле, пошла по распаханной тракторами земле. Последние события немного нарушили план вспашки — вместо предполагавшихся двадцати трех гектаров сегодня вспахано восемнадцать.
Вера Максимовна вернулась во двор и, проходя мимо клуба, вдруг услышала тихие, но раздраженные голоса. Стала за угол, прислушалась.
- Не твое это, хамлет, дело! — услышала она певучий голос Оли.
- И оставь ты ее в покое, натурально говорю, — послышался мужской голос, и Вера Максимовна опознала тракториста со здорового двора — Шубрикова.
- А я вот возьму, да и закричу на весь двор, — послышался новый голос, который несомненно принадлежал Рогачеву. — Вот и будет срам обоим.
- Ну и кричи! — огрызнулась Оля. — Плевать.
Вера Максимовна выглянула из-за угла. Впереди шла вразвалку Оля, рядом — Шубриков, в стороне — Рогачев, а позади, покашливая, семенил Земсков.
"Переменила на нового, — усмехнулась Вера Максимовна. — А эти по-прежнему следят… Хоть бы скорее ехал Сергей Павлович…"
Туркеев приехал под вечер, когда его не ждали. Довольный, еще ничего не знающий о происшествиях, обнял Султана. С трудом освободился от него, обвел глазами двор.
- Вот я и дома!
Редко видели его в таком превосходном настроении.
Когда Вере Максимовне сказали о приезде Туркеева, она помчалась с больного двора к директорскому особняку. Вбежав в кабинет, остановилась на пороге, почувствовала, как краска заливает лицо, как сильно бьется сердце.
Только в эту минуту поняла, до чего соскучилась она по милому, привычному лицу, — до того дорог стал ей этот человек.
- Сергей Павлович!
- Ах вы, стрекоза-дереза! — расплылся он в улыбке. — Ну, здравствуйте, батенька! Садитесь, новостей целый мешок. Ну, садитесь, садитесь…
Она присела.
- Как мои лодыри?
- Ничего, молодцы.
- Не заболели? — засмеялся он.
- Что-то незаметно, — махнула Вера Максимовна рукой.
- Какие мерзавцы! Ну, ладно, А ведь знаете, в Москве-то что! — воскликнул он восторженно. — Теперь только работать и работать! — и он взмахнул рукой.
- Значит, довольны поездкой.
- Еще бы!
И, нажав коленом на чемодан, Туркеев принялся отстегивать ремни.
- А ведь знаете! — весело воскликнул он. — А ведь жена-то со мной
разошлась. Замуж вышла! Честное слово! Что? Не верите? Да, батенька, разошлась! — с каким-то горьким восторгом воскликнул он.
- Как это? — раскрыла глаза Вера Максимовна.
- А так. Это, батенька, делается просто, быстро… Рраз — и готово!
Помогите-ка разобрать чемодан. Осторожнее, там вам духи, не разлейте… Ух!
— опустился он в изнеможении на диван. — А съездил я, батенька, все-таки хорошо, честное слово. Но приехал — и рад: наконец-то дома. И никуда больше не хочется. Да, совсем забыл, как ваши дела?
- По-моему, неплохо, — отозвалась Вера Максимовна, бережно выкладывая из чемодана пакеты.
- Я так и знал, — улыбнулся он ей и задумался.
- Откуда вы это знали?
- Знал, батенька. Чутье меня очень редко обманывает, — он наблюдал за ее движениями. — Вот еще месяца три последим за вашей историей, а там, может быть, и кончим совсем.
Вера Максимовна ничего не ответила, вынула маленький сверток, догадалась, что это и есть духи, о которых говорил Сергей Павлович.
Подбиваемая нетерпением, развернула сверток; в нем лежала изящная коробочка.
Открыла и чуть не вскрикнула от радости, необычайно взволнованная вниманием Туркеева.
- Сколько, Сергей Павлович, прикажете уплатить?
- За что?
- За духи.
Он махнул рукой.
- Оставьте. Это вам от меня. Может быть, когда-нибудь вспомните старика, — и какая-то грустная нотка прорвалась сквозь его добродушно-веселый тон.
- Сергей Павлович, вам не жалко?
- Чего? — удивился он, посматривая на духи.
- Ну, как вам сказать… Вот того, что произошло в вашей семье?
Он уставился на нее, точно не понимая, затем поднялся, заложил руки в карманы, принялся шагать по кабинету. Остановился. Опустил голову, подумал.
- Позавчера я услышал в вагоне одну смешную сказочку, — вдруг засмеялся он. — Даже записал. Подождите минуточку, — полез в карман, достал книжечку, отыскал запись, принялся читать: — Жили-были три японца: Як, Як-Циндрак, Як-Циндрак-Циндрони…
- Жили были три японки: Ципка, Ципка-Дрипка, Ципка-Дрипка-Лямпомпони, — продолжила сказочку Вера Максимовна и тоже засмеялась.
- Ишь ты, тоже знаете. А я думал — открыл Америку… — И стал серьезным:- Нет, — сказал он, отвечая на вопрос, — только вот с дочуркой… — и опустил голову.
Вера Максимовна почему-то обратила в эту минуту внимание на плечи Сергея Павловича. Они были непривычно опущены, точно лежала на них какая-то тяжесть.
- Вот тебе и Ципка-Дрипка, — сказал он и, взглянув на нее, смутился, видимо, заметил грустное выражение ее глаз.
Потом опустился на диван, но не утерпел и тотчас же поднялся, напуская на себя веселое добродушие. Пощипывая бородку, принялся шагать.
