Двадцатилетний, неисправный здоровьем Лобков говорил, отплевываясь кровью:
— Не обращайте на меня никакого внимания, Сонечка. Мне совершенно не больно.
Залман часто терял сознание; его окатывали водой, и он, придя в чувство, хрипел:
— Вы можете им признаться, товарищ Кривая. Всю ответственность за подполье несу я, Голубев.
Он так и не назвал, этот посланец Центрального Комитета большевиков, свою настоящую фамилию и прошел до конца кровавую дорогу под чужим именем.
Через два дня после ареста ни Кривая, ни Лобков уже не могли спать на спине, белье приклеивалось к ранам, и они, высыхая, горели, как ад.
Еще любили в подвале истязать Лепешкова. Вся контрразведка даже с воодушевлением терзала этого могучего человека, вполне понимая, что риска нет: кузнеца тотчас после ареста заковали в ручные кандалы.
Обычно допрашивали его компанией — Гримилов, Крепс, Вельчинский.
— Ну-с, господин Лепешков, — удобно устроившись на стуле, спрашивал Павел Прокопьевич, — что поделываете?
— Ничего, — хмурился кузнец, — учусь на виселице болтаться.
— Похвальное занятие, — криво усмехался Крепс, приближаясь вплотную к Лепешкову, и внезапно вбивал кулак в живот арестанта.
Демонстративно вытирая руку платком, добавлял со значением:
— Упрешься — переломишься.
Лепешков, медленно поднимаясь с пола после удара, говорил без видимой злобы:
— Глум твой мне нипочем. Да и то скажу: мушиный это обычай — приставать.
— Смотри, без шкуры оставим, — посмеивался Гримилов. — У нас за упрямку — в лямку, голубчик.
— Без шкуры?.. А я ее тебе и так отдам. Только пропади ты с нею!
Поручик, стараясь не отставать от начальства, жег арестованного горящими папиросами, подносил спички к его усам и бровям, выкручивал волосы. От Лепешкова требовали сказать, что он знает о своем молотобойце. Охранка пыталась уяснить: известно ли подполью об «Азефе»?
Леонтий Романович косился из-под обожженных бровей на поручика, хрипел, усмехаясь:
— Не хватай за бороду: сорвешься — убьешься.
Вельчинский терял самообладание, полосовал кузнеца винтовочным шомполом, кричал:
— Говори, подлец, кто такой «Маруся»?
Лепешков качал головой.
— Не стану пятнать. Ничо не знаю.
Арестанта вновь били, он стряхивал палачей с плеч, грозил:
— Дюже дерешься. Гляди, наши придут…
Гримилов похохатывал.
— Пока подоспеют, мы с тебя шкуру сдерем, хамово племя!
— Верно, — облизывал разбитые губы кузнец, — вы — с меня, они — с вас.
Портной, председатель профессионального союза «Игла», Вениамин Гершберг придерживался на допросах иной тактики. Охранка многое знала о нем, и все отрицать было неумно. Арестованный охотно сообщал разные пустяки, предпочтительно годичной давности, а на все остальные вопросы отвечал одно и то же:
— Я ныне вышел из дела. Образумился, господа.
Ему сообщали совершенно точные факты его подпольной деятельности, он усмехался и отрицательно качал головой.
— Это, господа, давняя давнина.
Избив Гершберга в очередной раз, его спрашивали:
— Итак, Вениамин Гершберг, он же Тосман, он же Самарский… Вспомнили что-нибудь?
Подследственный вздыхал.
— Понуждаете принять напраслину, господа. Однако не все правда, что баба врет.
Крепс был совершенно убежден, что этот наглый портняжка под «бабой» имеет в виду «Марусю», и снова мордовал арестованного.
Затем несчастного окатывали водой, опускали на стул, выпытывали:
— Что можете сказать о Лепешкове и Кривой?
Гершберг, кажется, воодушевлялся.
— Очень порядочные люди… Очень, господин штабс-капитан!
— Не валяйте дурака, Гершберг. Что вам известно об их подпольной деятельности?
Арестант прикладывал разбитые пальцы к груди, утверждал:
— Видом не видывал, слыхом не слыхивал, господа…
И его снова волокли на правеж.
— Ну-с, а вы, дядя Митяй? — спрашивал Крепс одного из главных наставников подполья Дмитрия Кудрявцева. — Вы тоже уже не вождь военно-революционного штаба?
Дмитрий Дмитриевич молчал, и ему рвали волосы и уродовали руки.
По доносу Образцова взяли множество людей, в том числе почти все красное руководство. За три дня до того, двадцать пятого марта, шумно и на глазах у всех, схватили и увели в дом Дядина Николая Образцова и его отца.
Однако уже второго апреля старший Образцов появился в слободе. Он говорил всем, что его много мучили, а Кольку, чай, казнили, посколь все знают, какой он, Колька, кряж.
Но вскоре, к общему удивлению, в слободе очутился и «Маруся». Образцов усмехался и сообщал деповским, что держал язык за зубами, и охранка, ничего не добившись, выкинула его из тюрьмы.
Рабочие косились на эсера. Кто-то спросил:
— А чего ж они отступились, Колька, ежели нашли у тебя дома бомбы, динамит и многие еще военные вещи? Или память у них отшибло?
— Не отшибло, — отвечал Образцов, как научил его Крепс, — но всю вину Лепешок принял: его-де имущество.
Вот только этих двух, Образцовых, и выпустили из подвала. Даже своих, эсеров, не пожалел Колька. Они томились в подвалах вместе с большевиками. Сюда же, в номера Дядина, в общую камеру доставили из предварилки шестого корпуса священника пристанционной церкви — отца Арефия. Попик обретался за решеткой потому, что дал вдове большевика Колющенко справку, что ее муж зарублен злодеями. Было это без малого год назад, после чешского мятежа, но охранка запомнила злополучную бумажку.
Немощный телом священник был зело воинствен и корил тюремщиков без боязни.
— Какой мерой мерите, такой и вам воздастся! — поднимал он тощий палец.- — Почто меня тут тираните?
Попа для острастки таскали за бороду, объясняли:
— А за то, батюшка, что дьяволу душу продал. Злодеями нас честишь!
— Злодеи и есть! — тер попик кулаком слезы. — Душу мою умерщвляете…
Крепс усмехался.
— В рай хочешь, а смерти боишься?
Поп демонстративно осенял себя крестом, отгоняя беса, и его снова хватали за патлы.
Он спрашивал своих мучителей:
— От черта я открещусь, а от вас как?
— От нас никак, коли красный.
— Ни жить, ни умереть не дают, — ронял голову на грудь попик.
Однако старик вскоре стал заговариваться, хохотал и плакал без причины, и его выгнали на волю, упредив, что во многоглаголании несть спасения.
Несколько дней назад Гримилов доложил командующему Западной армией о ходе следствия, и генерал Ханжин приказал отправить арестованных в Уфу. Там, полагал командзап, с ними легче расправиться. Здесь же рабочие Челябинска попытаются отбить своих, во всяком случае могут случиться огромные беспорядки.
Правда, Павел Прокопьевич доказывал генералу, что арестовано все подполье, и отбивать арестантов некому, но говорил это без достаточной уверенности — и тем лишь подлил масла в огонь.
Капитан в душе понимал, что генерал прав, но у Павла Прокопьевича были и свои, узкие соображения. Он опасался, что там, в Уфе, могут присвоить успех, который целиком принадлежит его, Гримилова, отделению и лично ему, капитану.
Однако генерал-лейтенант не намерен был входить в обсуждение этого вопроса и распорядился выполнить его желание. В день пасхи, когда по убеждению Ханжина весь Челябинск будет святить куличи и красить яйца, бронированный паровоз с двумя вагонами увезет большевиков подальше от греха.
— Слушаюсь, Михаил Васильевич, — склонил голову Гримилов-Новицкий.
* * *
Потом филер, отправленный с арестованными, докладывал: государственные преступники всю дорогу не обращали внимания на окрики часовых и пели возмутительные каторжные песни.
Начинал обычно Леонтий Лепешков, и его могучий бас бился между скалами, близ которых на запад бежала колея.
Прочь с дороги, мир отживший,
Сверху донизу прогнивший,
Молодая Русь идет!
И сплоченными рядами
Выступая в бой с врагами,
Песни новые поет…
Подхватывали песню-упование Соня Кривая, Алексей Григорьев, Вениамин Гершберг.
Мы, рожденные рабами,
Мы, вспоенные слезами,
Мы, вскормленные нуждой,
Из тюрьмы, из злой неволи
Рвемся все мы к лучшей доле,
Рвемся мы с неправдой в бой.
Крепче стали наши руки,
Не страшны нам смерть и муки,
Не боимся мы цепей.
Мы не дрогнем, не отступим,
Мы ценой кровавой купим
Счастье родины своей!
Охрана со злобным недоумением взирала на этих странных, загадочных людей, чья вера и воля потрясали даже казаков, которые, кажется, отучились удивляться и самой смерти.
Избитые, обреченные, бесспорно, на гибель, заключенные держались с достоинством, которое поражало и пугало врагов.
