Ознакомительная версия.
«А могло этого не быть… Могло не быть», — больно билось у него в мозгу. А рядом, подсвистывая, утробно ухая, храпел Кулиш… храпел… храпел…
И тут Сараев почувствовал нечто новое — в груди изнутри обозначилось теплое пятнышко, обозначилось так точно, что он невольно рукой потрогал это место под соском левой груди. Потом оно переместилось к центру груди, тут остановилось и стало быстро горячеть. Он рванул ворот рубахи. Это жжение изнутри отдавалось горячими толчками в виски. Сараев стал испытывать безотчетное нервное напряжение, в один момент ему показалось, что он сейчас встанет, поднимется с койки и задушит храпящего Кулиша.
Последовало несколько резких толчков сердца, и в следующее мгновение жжение соединилось с резкой болью, точно в сердце вонзили нож, медленно поворачивали лезвие и оно раздирало сердце на части. А потом боль будто потекла по всему телу до кончиков пальцев, которыми он сжимал смятый угол одеяла. Его мозг вдруг понял весь размер опасности и приказал ему — кричи! Зови!.. Сараев закричал, но мышцы горла, связок уже были парализованы — Сараев думал, что он кричит, а он еле слышно хрипел, и этот его тихий хрип покрывал бьющийся в стены и потолок звонкий храп Кулиша…
И тогда Сараев конвульсивным рывком перевернулся на бок и свалился с койки на пол, таща за собой одеяло, зажатое в правой руке. Последнее, что он почувствовал, была боль в коленке от удара об пол. Глупая боль…
Утром Кулиш, отхрапев недолгую летнюю ночь, проснулся с ощущением свежих сил во всем его крутом теле. Сделав, не вставая, несколько гимнастических движений руками и ногами, сел на койке и в этот момент увидел Сараева, ничком лежавшего на полу.
— Коллега, вы что же это? — Кулиш бросился к нему, перевернул на спину и, заглянув в стеклянные глаза Сараева, кинулся к двери, начал молотить в нее кулаками.
— Сюда! В пятую камеру! На помощь! — кричал он, и его сипловатый тенорок вязко тонул в каменной тишине тюрьмы.
После необходимого в таких случаях медицинского и юридического оформления тело Сараева унесли. Следователь Владков подписал протокол и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Судьба устроила ему страшную казнь…
Глава тридцать девятая
Суд шел долго — начался весной, а сейчас — лето, и для подсудимых это стало похоже на какую-то тяжкую принудительную службу, куда их каждое утро доставляли в темной зарешеченной машине, а к вечеру увозили обратно в тюрьму. Очень тяжкая это служба, особенно для тех, кто проходит ее первый раз. В этом деле «судебный опыт» имели только Гонтарь и Сандалов, вдобавок они были из той категории преступников, для которых суд как бы входит в программу жизни. Конечно, каждому из них мечталось, что это произойдет не скоро, даже бог весть когда, но что однажды его все-таки доставят в суд, каждый, втайне, про себя знал. Это не мешало им друг перед другом разыгрывать роль великих удачников и хитрецов, умеющих провести за нос всех, кто хотел бы упрятать их за решетку. Но увы… И все же они вели себя на суде наиболее спокойно. Когда конвойный не смотрел на них, они даже перекидывались шепотком фразами, и совсем не о суде:
— Ты рыжего Химика помнишь?
— Еще бы… Он продул мне в карты сотню и не отдал.
— Там встретишь, потребуй…
Им смертельно надоело неделю за неделей слушать про одно и то же: дал взятку… получил взятку… К концу дня их попросту клонило в сон, того и гляди прозеваешь, когда заговорят о тебе. Но тут они мгновенно настораживались и бдительно следили за тем, чтобы суд не навинтил им чего лишнего… К более важным подсудимым, сидящим рядом с ними, они относились совершенно равнодушно, а когда кто из них начинал наивно выкручиваться, они наблюдали это с усмешкой. Они уже прекрасно разобрались, «кто — кто», выяснили, что «главная сила» Кичигин, и посматривали на него не без уважения…
Судья из всех подсудимых мысленно выделил Кичигина, считая его наиболее опасным преступником в этой группе и отвратительным человеком вообще. Однако, допрашивая его, судья старается об этом забыть и вести допрос спокойно, без эмоций, но это дается ему не легко, и Кичигин это чувствует.
Фамилия у судьи точно из металла — Броневой, а лицо — простецкое, доброе, и это часто путает подсудимых; им вдруг начинает казаться, что судья спрашивает у них что-то без особого интереса и не желая им зла, но если они пытаются этим воспользоваться, их тут же ждет удар, от которого потом приходится долго собирать свои душевные силы.
Допрашивают Кичигина. Речь идет о его связи с директором Каланковского завода. Тот, уже освобожденный от работы и исключенный из партии, вызван в суд в качестве свидетеля, он держится как святой, уже получивший отпущение всех грехов. Уверяет суд, что с Кичигиным у него были только деловые отношения.
Прокурор, худенькая женщина, вскинула руку:
— У меня вопрос к свидетелю. Скажите, пожалуйста, какие ваши данные послужили для Кичигина основанием рекомендовать вас на должность директора завода?
— На этот вопрос мне отвечать вроде неудобно, нескромно…
— Тогда, может быть, ответит подсудимый Кичигин?
Кичигин вскочил:
— Ничего, кроме его высоких деловых качеств!
— Спасибо. — Прокурор нашла на своем столе нужную бумагу. — Я прошу разрешения огласить часть письма в министерство Главного инженера Каланковского завода… Том дела седьмой, лист четыреста шестой. «Назначенный к нам директор, — говорится в письме, — абсолютно технически не подготовлен, не знает самых элементарных задач производства, отдает анекдотические распоряжения, над которыми смеется весь коллектив…» Ну, и тому подобное… Как вы, подсудимый Кичигин, расцениваете это письмо?
— Измышления человека, который лезет в директорское кресло.
— Но почему письмо не было проверено, как того требовала резолюция замминистра?
— Замминистра передал письмо не мне, а Сараеву, я о нем даже не знал.
— Все ясно. Сараев мертв, и с него не спросишь…
Кичигин молчит.
Лукьянчик на суде выглядел усталым и равнодушным — он уже знал, что ему предстоит другой суд за его старые дела в Южном, и того суда он боялся больше и все время думал о нем. На этом суде он — не из главных подсудимых, а лишь, как он все время подчеркивал, исполнитель. Поэтому он занервничал, когда Сандалов стал уверять суд, что сам только выполнял указания Лукьянчика.
Лукьянчик тотчас поднял руку и сделал уточнение:
— Все равно, я был только передаточная инстанция…
Стали разбираться в случаях, когда он сам получал от клиентов деньги, он тут же потребовал запротоколировать, что получал те деньги, чтобы немедленно и целиком передать другому…
Образцово вел себя Залесский. Как и Ростовцев, он знал, что им предстоит еще суд в Ростове, и считал неразумным вызывать озлобление этого суда. Теперь о своем ходе со шпионством Залесский не вспоминал, был даже рад, что эта его затея не состоялась… Своей главной задачей он считал получить по этому суду как можно меньше, а для этого ему хотелось, чтобы суд достойно оценил его образцовое послушание и раскаяние.
С самого начала процесса Ростовцев — казалось бы, не глупый человек, а решил вести с судом нелепую борьбу, мешая нормально работать. Уличенный полностью, он без конца затевал споры то с судьей, то с прокурором, причем по каким-то несущественным мелочам, обвинял следователей в том, что они его показания запротоколировали неграмотно или злоумышленно кратко, требовал у суда подробной записи в протокол всех его уточнений и поправок, делал обидные и безосновательные замечания даже своему защитнику. И всякий раз его претензии ни к чему не приводили. Дело дошло до того, что однажды Гонтарь, втянутый им в бессмысленный спор с судом, вдруг возмутился и сказал ему:
— Александр Платонович, а я-то думал, что у вас голова на плечах.
Это вызвало дружный смех в зале…
Большой стол адвокатов стоял сразу перед загородкой, отделяющей подсудимых. Сколько подсудимых, столько и адвокатов. Каждый выбирал себе защитника сам, вместе с находящимися на свободе родными и близкими, а те созванивались с какими-то знакомыми, уже прошедшими через судебные беды, узнавали, кто из адвокатов посильнее да половчее. Сам подзащитный учитывал еще и мнение об адвокатах, всегда существующее в тюрьме и весьма специфическое. По тюрьмам и колониям гуляют рассказы о некоем адвокате-хвате, который (следует случай, якобы бывший недавно в каком-то суде) все дело так перевернул с ног на голову, что обвиняемые были оправданы, а обвинители посажены…
Как правило, чем опытнее преступник, тем больше у него уважения к адвокатской профессии, а преступник, судимый по первому разу, чаще в реальные возможности защитника не верит. Казалось, должно быть наоборот, ан нет — в преступной жизни мудрость своя, и приходит она с годами… отсидки.
Ознакомительная версия.
