…Сатирик рассказывал что-то интересное, Твердохлебова хохотала, отчего ее огромное тело сотрясалось и отчего, в свою очередь, вибрировали, шатались стол, стулья и, казалось, сами стены. Отчего, опять же, вот-вот должны были слететь со стен нарисованные на них знаменитыми гостями-живописцами разные экстравагантные картинки.
— А комнату-то хоть обставил?
— Собираюсь! — беспечно уверял Медовар.
— На чем же ты пишешь?
— У меня есть дощечка, крышка от посылки. Я пюпитр из нее сделал.
Он уже успел проглотить свой кофе и с удовольствием согласился выпить вторую чашку, пожертвованную ему Огарковым.
— Да, ты ведь пиво пил. Кофе после пива — моветон, — сказал Медовар, забывая, что и сам только что отведал «жигулевского». — Слушай, — прихлебывая кофе, обратился он к Твердохлебовой, — не хочешь ли прокатиться, проветриться? Командировка есть. На троих. В глубинку. Найдем третьего и…
— А зачем искать? — посмотрев на Огаркова, с улыбкой сказала Твердохлебова. — Возьмем вот Виталия — и все! Полный комплект!
— А что?.. Можно подумать, — без особого воодушевления откликнулся Медовар, — только… Утвердят ли его кандидатуру?.. Молод.
— Ну, это как раз неплохо. Сам знаешь, молодым поэтам оказывается сейчас всяческое содействие.
— Да, — без энтузиазма согласился Анатолий Юрьевич, — что верно, то верно. Пожилым бы поэтам содействие такое… Ну так что, Виталий? Вы как? Горите желанием?
Огарков не смел верить своим ушам. Его берут в творческую командировку!
— Бу… буду счастлив! — проговорил он. — На работе я отпрошусь!..
— Ах, так вы рабоооотаете?! — протянул Медовар.
— Но я обязательно отпрошусь! Меня отпустят!
— А кем же вы работаете? — приподняла брови Луиза Николаевна.
— Я… Я стоматолог, — пролепетал Огарков.
Медовар, разумеется, тут же решил у него проконсультироваться. Широко, насколько это было возможно, разинул рот и с волнением ждал ответа.
— Та-ак… У вас, Анатолий Юрьевич, основательно нарушена проницаемость капилляров, — сразу почувствовал себя в своей тарелке Огарков, — целостность слизистой оболочки, иначе говоря. Воспалены десны!
Медовар побледнел.
— Это серьезно?
— Достаточно серьезно. Ну, что же вы закрыли рот? Так, так. Мы наблюдаем здесь начало процесса гингивита. Пульпа некоторых камер вскрыта и обнаруживает… Все ясно! Рекомендуется аппликация, то есть введение в патологический десневой карман вытяжки лекарственных трав, в частности болгарского марославина…
— А… А… Доктор, а это сложная операция?
— Как вам сказать? На зонд накручивается турундочка из ваты, смоченная лекарством, она…
— Старик! — взмолился Медовар. — Может, подлечишь? В дороге, а? Или там, на месте? Возьми с собой парочку-тройку турундочек этих, а?..
…Сначала летели.
— Мы — группа писателей, — повторял Медовар, когда они поднимались по крутому трапу, — мы группа писателей! Здравствуйте, товарищи! — обратился он к стюардессе, в единственном числе стоявшей у входа в самолет. — Вас приветствует группа писателей. Я руководитель группы, фельетонист-сатирик Анатолий Юрьевич Медовар. Луиза Николаевна! Прошу! Проходите первой! Это известная лирическая поэтесса! — конфиденциально сообщил стюардессе Медовар. — А теперь — наша творческая смена! Виталий Наумович, прошу вас!
Отчество Огаркова было, кстати говоря, вовсе не Наумович, а Васильевич. Что он несет, этот Медовар? Луизу Николаевну его величание и титулование тоже, кажется, рассердило. Она недовольно что-то бормотала. Однако на стюардессу Медовар впечатление произвел.
— Пожалуйста, — захлопотала она, — пожалуйста. Снимайте пальто. Я сама повешу. Проходите в первый салон, если хотите. Там удобней. Проходите, пожалуйста!
Медовар бросил на своих спутников торжествующий взгляд.
— Каков сервис? — шепнул он. — Со мной не пропадете!
Но только расположили они на полках свои портфели, втиснулись в кресла и стали благодушно оглядываться по сторонам, как металлический порожек первого салона вслед за невероятно красивой, похожей на кинозвезду, очень деловитой девицей чинно переступили новенькие: двое увешанных фотоаппаратами и кинокамерами мужчин и одна бабуся. Все в дубленках, разумеется. В том числе и деловитая девица. У этой — дубленка была умопомрачительная, вся расшитая голубыми и розовыми цветами.
— Девятый, восьмой, седьмой… — двигаясь по проходу, гнусаво отсчитывала деловитая девица ряды. — Шестой…
Огарков похолодел. Так и есть!..
— Интуристы! Интуристы, я к вам обращаюсь! Пройдите сюда! А вы, — девица скользнула по группе писателей холодным взглядом удивительно красивых глаз, — а вы — поднимитесь!
— Как так — поднимитесь?! — вскричал Анатолий Юрьевич. — Что за бесцеремонность?! Нас посадила сюда старшая бортпроводница, мы…
— Поднимитесь, гражданин! — неприятным гнусавым голосом произнесла красавица. — Места забронированы. Поднимайтесь! — посмотрела она на Огаркова и Твердохлебову.
Виталий поднялся. Сотрясая самолет, стала выбираться из кресла Луиза Николаевна.
— Сервис, — уничтожающе глянула она на Медовара.
Трое новеньких вполголоса переговаривались на неизвестном языке. Впрочем, на немецком, кажется…
Минут через десять Виталий и Твердохлебова уже обосновались во втором салоне, ничем, на первый взгляд, не отличавшемся от первого, а оттуда, из первого, все еще слышался негодующий голос заупрямившегося сатирика. И, очевидно, принципиальность его взяла верх. Одного из зарубежных гостей, оставшегося без места, разъяренная красавица привела во второй салон.
— Садитесь, интурист! — показала она ему на кресло рядом с Виталием и Луизой Николаевной. — Счастливого полета, интурист! — и торопливо покинула самолет.
…Гудение турбин стало спокойным, ровным. Пассажиры начали отстегивать ремни, располагаться удобней. Где-то ряда на три впереди надрывно заплакал младенец. По проходу — и все в одну сторону — потянулись самые нетерпеливые. (Второй салон, словом.) Интурист, большую часть лица которого занимал орлиный нос — отчего все его лицо напоминало мотыгу, — знал по-русски.
— Я немьец, из Бонна, — улыбнулся он, показывая все свои тридцать два зуба. Помедлил чуть, подбирая слова для следующей фразы, и продолжал: — Менья зовут Курт Вебер. Я поэт!
— Вот как! Луиза Твердохлебова! Поэтесса!
— Огарков. Виталий. — Виталий не знал, что о себе сказать. Поэт? Но имеет ли он на это право? Тогда — стоматолог? Ну нет! Не хватало еще, чтобы немец тут же разинул перед ним свой рот. Хотя, если судить по улыбке, зубы у него в норме. «С такими зубами, — подумал Виталий, — в наше десантное училище его приняли бы в два счета. Если бы еще и носом вышел».
Вебер сообщил им, что совсем недавно побывал в Венеции, и вот — какие перепады! — он среди необозримых русских снегов. Твердохлебова заговорила о Венеции. Она тоже там была. (Знай наших!) Два года назад. Лакированная, хрупкая, похожая на безделушку гондола настолько под ней осела, что зачерпнула воды. Гондольер страшно бранился. «Порка мадонна! Пусть русская синьора катается на своем знаменитом крейсере!»
Немец смеялся, показывая все свои тридцать два нормальных зуба.
Огарков участвовал в разговоре мысленно. «Смотри-ка, — думал он, — то в Венецию едет, то в русские снега… У них что же, творческие командировки дают, что ли? Как у нас? Вебер? Хм… Первый раз слышу…»
— Я итальянский язык знаю, — повернулся к нему немец, — поэтому и смог в Венецию поехать, сопровождал нескольких богачей. И русский немного имею знать, поэтому меня пригласили и сюда. Те двое, герр Шнорре и фрау Рейнголд… О, они очень знаменитые писатели! Очень прогрессивные! И миллионеры!..
С этого момента, стоило Огаркову о чем-то подумать, как…
«Интересно, сколько же он еще языков знает?»
— Еще я знаю испанский, — повернулся к нему Вебер, — английский, само собой разумеется. Французский и совсем не очень хорошо — китайский. Сейчас я изучаю финского языка…
«Немало же ему еще предстоит путешествий!»
— Мне очень хотелось бы попасть в Китай!
Виталий уже всерьез стал подозревать, что его сосед кроме знания языков умеет читать и мысли, настолько точно тот реагировал: грустно поглядывал, печально улыбался, то поднимал, то опускал брови, нервно дергал носом…
— А меня вот тоже недавно за иностранца приняли, — раздался внезапно позади хриплый, но добродушный бас. Над спинками кресел вырос и склонился к ним какой-то веснушчатый, курносый дядечка. — Мы с Ялты сейчас летим, с другом, отдыхали там. Да вот он, мой друг, рядом сидит, спит. Видите? Ну, пошли мы на пляж в Ялте. Я с себя все снял — часы, брюки — и ему. Стереги, раз плавать не можешь. Окунулся — вода как лед! Январь все-таки. Вылажу — ни друга, ни штанов моих, ни часов, ни ключа от палаты. А друг, оказывается, в ресторан «Ореанду» зашел, погреться. Ну и засиделся. А я весь день по городу в одних плавках ходил. Все думали — иностранец. Пальцами показывали!..
