— Значит, из дыма дым? — густым басом переспросил Бурмин и засмеялся. — И сама диалектика — против?
— В истории техники часто бывало, что новые идеи встречали насмешками! — с вызовом сказал Стадник.
— И демагогией! — громко добавил Светов.
Снова взорвалась чинная благопристойность заседания — оно перестало походить на одно из многих, оно превратилось в схватку, где решалось что-то неизмеримо более важное, чем судьба одного проекта. Не все еще понимали это. Но когда взял слово инженер Васильев и своим протяжным, московским говором сказал, что безапелляционность возражений вызвана недоверием к трем безвестным авторам, а будь этот проект «освящен» знаменитым: именем, к нему отнеслись бы куда уважительнее, многие притихли, как бы проверяя себя: так ли? И Арон вдруг добродушно признал:
— А конечно! Но эти ребята сами — палец в рот не клади.
— Опять отклонились от темы, — напомнил Граб, демонстративно вынул карандаш и начал править извлеченные из портфеля гранки.
Катенин приглядывался, вспоминал, сравнивал — что бы там ни было, сегодня всех взбудоражило, а мой проект ничего не нарушил, никого не зацепил… Как сказал тогда Вадецкий? «Проект тем и хорош, что не выходит за рамки возможного…» Боже мой, как я не понял, что это обидно, что это значит — мой проект бескрылый… да, бескрылый! Стоят прочные, удобные «рамки возможного» — и в них покойно умещаются все мои новшества… А вот эти «вихрастые» сплеча рубанули по рамкам, опрокинули их и вырвались на простор. Ошибка? Чепуха? Может быть. По-видимому, они еще не нашли безусловного решения, но… но не я, а они опрокинули рамки и вышли на путь, ведущий к решению!
Катенин вздрогнул, услыхав свою мысль в устах профессора Русаковского.
— Не стану утверждать, что проект уже сейчас бесспорен и осуществим. Вероятно, в нем немало ошибок и ляпсусов, но тут есть над чем работать. Авторы нащупали главное — верный принцип. Если подземная газификация когда-либо осуществится, то именно на этом пути.
Русаковский не собирался на обсуждение и не хотел ввязываться в спор, но Игорь в присутствии Татьяны Николаевны просил его помочь донецким друзьям. Было бы легче, если бы идея этого Пальки оказалась вздором, но она не была вздором. Олег Владимирович развивал в себе умение судить объективно и знал, что вечером будет приятно рассказать Татьяне Николаевне, как он поддержал ее поклонника. В глубине души он ревновал жену и убивал ревность благородством. Именно из таких побуждений он позвонил Лахтину. К удивлению обоих, выяснилось, что академика не известили о заседании, а Мордвинов и не заикнулся о том, что решается его судьба.
— Знаете, он мне все больше нравится, — сказал Лахтин, — терпеть не могу дошлых молодых людей! А что, Олег Владимирович, не поозорничать ли нам? Закатиться экспромтом, а?
— Поозорничаем! — весело согласился Русаковский. — Драматургический эффект гарантирован!
Эффектом он насладился, поддержку молодежи оказал — большего он и не хотел. Черт знает, выйдет у них или нет! Бесспорно одно — проект заслуживает серьезного испытания в природных условиях залегания угольного пласта.
Вероятно, его предложение могли бы принять без особых возражений, но Светов, которого передергивало от снисходительных интонаций профессора, тотчас неразумно накинулся на Русаковского, доказывая, что проблемы, которые тот считает недостаточно разработанными и ясными, на самом деле разработаны и вполне ясны авторам. Говорил он излишне запальчиво. Липатов дернул его за пиджак, но остановить не мог.
— Вот вам, пожалуйста! — поспешил отметить Алымов. — Самоуверенность и полное отсутствие самокритики!
Профессор Граб холодно поинтересовался, почему проект, представленный от имени Донецкого института не подписан профессором Китаевым, не значит ли это, что научный руководитель присутствующих здесь молодых людей попросту не захотел поставить на нем свое имя.
— Он-то как раз хотел, мы не хотели! — выкрикнул Светов. — Принципиально!..
Это произвело плохое впечатление. Светов покраснел и виновато оглянулся на друзей. Липатов бросился исправлять его ошибку:
— Кому подписать, решала дирекция института при участии профессора Китаева; подписали те, кто действительно работал. А протокол опыта Китаевым заверен.
— Чему и я был свидетелем, — подтвердил Русаковский, улыбаясь смешному воспоминанию.
— Да не в подписях дело, — морщась, заговорил Граб. — Мысль в проекте довольно занятная, но я, как хотите, не могу принять весь этот проект всерьез. В самом деле, товарищи, это же не наука, а… а бог знает что! С ходу отвергаются, игнорируются все научные истины, известные сто лет. А вместо них нам предлагают… так, какие-то трубки и клапанчики, какое-то кислородное дутье прямо в пласт… И хотят, чтоб ученые санкционировали подобную галиматью!
Академик Лахтин вдруг заливисто всхрапнул. Веки были опущены, но один глаз поблескивал из щелки — насмешливо и зорко.
Катенин видел этот живой наблюдающий глаз и старался понять — случайно старик всхрапнул или нарочно. От заливистого звука все на мгновение примолкли, потом заспорили еще яростней. Авторы отбивались как могли. Катенин невольно восхищался ими и с горечью думал: я бы так не сумел…
— Дайте же им сказать! — кричал Стадник и тут же сам мешал им, высказывая свое.
— Вы же ничего в этом не понимаете! — кричал ему Алымов.
Немало воевал Алымов на глазах у Катенина. Но таким распаленным Катенин его еще не видел. Почему? И Стадника он никогда не видел таким взволнованным и раздраженным. Почему к спору примешалось столько раздражения?..
— Товарищи, спокойнее! Товарищи! — безуспешно взывал Олесов.
Он тоже чувствовал, что примешалось слишком много раздражения. И что речь идет не только о проекте. Оглядывая взбаламученное собрание разнородных людей, он будто наткнулся на строгий, предупреждающий взгляд Стадника, и этот взгляд сказал ему: что же ты, коммунист-руководитель, не видишь, что ли? Не разбираешься?
Они видели. Они многое знали.
Политическое чутье и опыт подсказывали обоим, что кое-кого тут уязвляет напористое вмешательство трех провинциалов без роду без племени. Недаром Колокольников пустил кличку — «вихрастые гении». И разве только этих трех он имел в виду?.. Напор «вихрастых» грозил затопить институты, нарушал замкнутость старой научной корпорации. Для них не существовало незыблемых авторитетов. Еще недавно малограмотные, сыновья шахтеров, слесарей, батраков, они жадно хватали знания на рабфаках и в институтах, они уже проникали в аспирантуру, неся в научные учреждения какое-то бешеное беспокойство мысли, практическую сметку, неотесанную талантливость и веру в свой, новый путь. С ними было неуютно и тревожно. Им не хватало культуры, но они прямо-таки впивались в науку, а мозги у них были свежие, ухватистые…
Могло ли это нравиться профессору Грабу? В прошлом акционер угольной компании, он до недавнего времени был тесно связан с буржуазными специалистами и учеными, лелеявшими в созданной ими «Промпартии» мечты о реставрации. После разгрома «Промпартии» Граб усиленно доказывал свою лояльность, любил выдвинуться, соглашался входить во все комиссии и комитеты, куда его приглашали, — старался стать незаменимым. Он и проект подземной газификации разработал для того, чтобы доказать заинтересованность, и как будто не связывал с ним особых надежд и корыстных расчетов, разве что хотел насолить Вадецкому… Профессор Граб был строг в вопросах этики и на обсуждении своего проекта подчеркивал, что сотворил некую разновидность катенинского метода, и тут же не без яда заметил, что он не любитель чужих мыслей, отчего Вадецкого прямо-таки повело… Вынужденный приспосабливаться к духу времени, Граб был неуступчив только в одном, наиглавнейшем вопросе — он открыто противился приему в аспирантуру вот этих самых «вихрастых».
— В вузах я их учу, не жалея времени. Но пусть идут в промышленность, в хозяйство! Работы разворачиваются огромные, специалистов не хватает, старым инженерам все труднее справляться в новых условиях — знаете, ударничество, стахановские рекорды, пятилетка в четыре года, партия, комсомол, профсоюзы… Но в науке! Нет, в науке интеллигенты первого поколения не привьются. Тут нужна наследственная культура.
И он беспощадно резал «вихрастых» на экзаменах и высмеивал на защитах дипломов, доказывая, что данные претенденты для аспирантуры пока не подготовлены… Политику Граба понимали, но с ним приходилось считаться: в своей отрасли он был звездой первой величины.
Вадецкий был звездой поменьше, но он и действовал иначе. Многие партийные руководители искренне считали его «своим», почти коммунистом — такая у него была свойская повадка, так он демонстрировал свой энтузиазм. В научно-исследовательском институте, которым он руководил, долгое время держался директором человек невежественный, неумный, но — с партбилетом. Партийная организация дважды поднимала вопрос о снятии директора, и дважды Вадецкий прикрывал его своим авторитетом. Выгодно ему было иметь при себе такого директора? Конечно. Он вертел им как хотел… И «вихрастых» он принимал охотно, сам просматривал анкеты и требовал увеличения партийно-комсомольской прослойки. Он брал эту «прослойку» как щит, но среди людей с идеальными анкетами умело отбирал покладистых. Ему принадлежало изречение, что начальник хорош ватообразный, а подчиненный — глинообразный…