— Потом, Васильевна, расскажешь, — предупредила Любовь Матвеевна, указывая глазами на сына. — Лучше подумай, что сварить на обед.
Забастовки давно уже не бывало в Мильве. Бастовали отдельные цеха. И если сегодня забастует весь завод, то Маврик увидит Илью до вечера. Уж они-то с Санчиком первыми бросят работу.
— Да, мама… Я, пожалуй, пропущу сегодня день. Диктовок нет. География, закон божий, русский и пение… По ним я не отстаю. Схожу к тете Кате, а потом в земскую библиотеку.
— И очень хорошо…
На улице стояла тишина. Ничто не подтверждало свержения царя. Проходя через плотину, Маврик невольно задержал свой взгляд на медведе. Он по-прежнему шел по гранитной глыбе, попирая крамольное чудище, держа в своем горбу позолоченную корону, которая блестела больше, чем всегда, в лучах солнца.
Возле медведя, у полосатой полицейской будки, как всегда, стоял важничающий постовой.
Неужели все останется по-прежнему?
Нет, этого не может быть.
II
В обед послышался заводской свисток. И не такой, как всегда. Тревожный. Зазывный. С отсвистками. На башне завода ударили в набат.
Маврик, успев рассказать тете Кате то, что было сказано матерью, опрометью бросился к проходной. Когда он прибежал туда, то рабочие уже покидали свой завод. Широкой темной рекой они текли по белой, заснеженной плотине. Впереди двое несли красное полотнище, и на нем наскоро было написано белилами: «Долой самодержавие!» А на других полотнищах требовали восьмичасовой рабочий день и прибавку оплаты за работу.
Пели незнакомые песни. Многие не знали слов. Но слова песен раздавались на листках, отпечатанных фиолетовыми чернилами. Маврику не удалось получить такого листка с песней. Но слова одной из них он запомнил:
Вставай, подымайся, рабочий народ.
Иди на врага, люд голодный.
Только пока ему не до песни. Нужно найти Ильюшу и Санчика.
— Толлин! — вдруг послышался голос Ильи. — Давай к нам!
Маврик побежал на голос и увидел среди молодых рабочих Ильку и Санчика.
— Становись, становись в наши ряды, зашеинский внук, — громко приглашал Маврика незнакомый голос, а другой рабочий спросил:
— Разве ты зашеинский внук, а не гимназист?
Маврик не знал, что ответить на это, как будто зашеинский внук не мог быть гимназистом. Он стал в ряд подростков между Ильюшей и Санчиком. В ряду оказался и Кега с братом. Маврик не сразу узнал Яктынку и Сактынку с Ходовой улицы. Они поздоровались как старые друзья.
Кассирша из земского склада громко спросила Маврика:
— А ты зачем тут, Маврик?
Ответил Санчик:
— Отойдите, а то затопчем…
Освоившись, Маврикий уже подпевал. И ему так приятно было считать себя забастовщиком. Он здесь не просто так, а вместо дедушки. Дедушка хотя теперь и не смотрит на него с облачка, потому что Верхотурье рассеяло все небеса, но все равно, если бы он был жив, ему было бы очень приятно увидеть внука в рядах рабочих родного завода.
Забастовка кончилась, не успев начаться. Еще не все цеха подошли на соборную площадь, как на ступенях дома управления завода появился сам господин Турчанино-Турчаковский. Он сказал:
— Господа!.. Господа рабочие, мастера, техники… господа члены стачечного комитета и председатели цеховых комитетов!.. Слышите ли вы меня?..
— Слышим, слышим, — ответили передние…
— Говори громче, — послышалось в задних рядах.
Турчаковский стал выкрикивать, срываясь с голоса:
— Я только вчера… только вчера вернулся в Мильву… И ночью… Сегодня ночью… прочитал ваши требования… Ваши требования, господа… Они приемлемы, господа… Я их принимаю, господа…
В ответ послышалось шумное одобрение. Кто-то закричал «ура». Турчаковский поднял руку, он просил тишины.
— Прошу пожаловать ко мне сегодня выборных от стачечников. Выборных от стачечников… Вы слышите?..
— Слышим, — ответили голоса.
— И мы вместе, господа… — выкрикивал он, повторяя фразы. — Мы вместе, господа, сделаем все возможное… Все возможное, чтобы дать вам еще больше… Еще больше, чем вы требуете… и не дать остановиться цехам, работающим для победы… для победы над врагом.
Бастовать больше было не за что. А что касалось требования «долой самодержавие», то этого вопроса управляющий да и никто в Мильве не решал.
Часть забастовщиков вернулась на завод, часть отправилась ходить с флагами по улицам, а остальные пошли домой. А три верных друга решили уединиться на кладбище. Там-то уж никто не услышит. Но все было выяснено по дороге.
— Говорят, что в Петрограде, — сообщал Санчик, — прогоняют царя.
— А по-моему, его уже нет, — очень солидно и очень уверенно сказал заметно выросший и раздавшийся в плечах Ильюша.
— А почему ты так думаешь? — осторожно спросил Маврик, боясь не сдержать слово, данное матери.
— Разве вы не заметили, — стал отвечать Ильюша, — как разговаривал сегодня с балкона Турчак? Сколько раз он сказал слово «господа»? И кому? Господами же всегда были они, а не мы — рабочий класс. И я думаю, что Турчаковский-хитряковский знает, что царя нет.
Маврик не мог далее молчать. К тому же он обещал матери не говорить о свержении царя в гимназии, а это же не гимназия, а завод. Это же «мы, рабочий класс». Как можно скрывать правду? И он твердо и определенно заявил:
— Царя нет, Иль. Он отрекся… — Далее Мавриком было рассказано все, что знала Любовь Матвеевна от телеграфиста.
— Так сказал телеграфист? — переспросил Ильюша. — Он читал телеграмму?
— Да, — твердо ответил Маврик.
— Значит, правда. Значит, все будет по-другому. Мама вернется.
Молодой представитель рабочего класса Ильи Киршбаума хотя и жил теперь революционными идеями и мечтал о гибели старого мира, все же свержение царя для него было, во-первых, возвращением из тюрьмы матери, которая ему была нужна, как никогда. Ильюше было гораздо меньше лет, чем хотелось бы ему, так рано испытавшему первые горести, остающемуся все еще мальчиком, которому так трудно без матери. Может быть, даже труднее, чем Фане.
III
Монарх больше не правит страной. Самодержавие свергнуто. В Петрограде и в Москве уже созданы Советы рабочих и солдатских депутатов. На зданиях красные флаги, а здесь, в царстве горбатого медведя, сегодня арестовали семерых рабочих за то, что они возмущали спокойствие и призывали к свержению царя.
Мильвенским властям от губернатора пришла телеграмма, требующая не проявлять робости, не обращать внимания на слухи, которые идут из столицы. И все следовали этому указанию, кроме Турчанино-Турчаковского, который лучше других понимал, какие события произошли в стране и как нелегко будет даже ему, искуснейшему мастеру лавирования. Не забежать ли вперед? Не предупредить ли кое-кого, например старика Тихомирова, что царь свергнут? Что ни говори, Тихомиров — отец известнейшего революционера, скрывающегося за границей. Да и сам «женераль» достаточно красен… Не худо позвонить и доктору Комарову. Этот разблаговестит сотням болтунов. И все скажут, что не кто-то, а Турчанино-Турчаковский первым сообщил по телефону радостную весть.
Он так и делает. Подходит к телефону. Крутит рукоятку и говорит:
— Центральная… Хеллоу… Прошу соединить и отойти потом от коммутатора… Квартиру Тихомирова…
От коммутатора, конечно, телефонистка не отходит и подслушивает то, чего не хочет Турчаковский оставлять в секрете.
Утро в гимназии, как всегда, началось с молитвы в большом, но теперь тесном зале. Дежурные классов, после введения военного обучения, командовали: «Взво-од, становись!» и «За мной, шагом марш!».
В зал входили сначала младшие классы, становясь впереди, начиная с первого, затем старшеклассники.
Маврик, как и обещал матери, о царе в гимназии не говорил ни с кем. И кажется, никто не начинал этого разговора. Наверное, со многими из них был предупредительный родительский разговор.
На молитве, как всегда, перед образами, висевшими в правом переднем углу, появился маленький гимназистик, от которого пахло несвежим бельем, и ему, сухонькому, маленькому, как нельзя более подходила фамилия Сухариков. Он, сын сельского торговца из дальней волости, знающий хорошо молитвенные распевы, был назначен кем-то вроде регента.
Ударив, как всегда, о косточку левой руки камертоном, затем для «близиру» послушав его, Сухариков приподнял руки, а затем, взмахнув ими, начал первым, и все подхватили тягучую молитву. «Царю небесный». Когда она была пропета, маленький дирижер снова ударил камертоном о косточку руки, и снова зазвучала вторая молитва. И когда были пропеты все пять молитв, надлежало сделать полуоборот направо и повернуться к портрету Николая Второго.
