Дождь перешел в настоящий ливень. Потоки воды, бурля, затопили тропинку, превратив ее в месиво, и ноги в нем вязли по щиколотку. Выбирая дорогу посуше, он свернул с тропки, но и тут приходилось брести по воде. Вскоре он вымок до нитки. Одинокий путник пытался опять выйти на тропинку, но в непроглядной тьме не сумел ее найти. Время от времени яркая вспышка молнии вырывала местность из темноты. Но в ослепительном свете кусты и деревья принимали такие странные очертания, что он никак не мог сориентироваться…
Наконец гром стал утихать. Да и дождь лил не такой сильный. Зато тьма сгущалась все больше. Вряд ли стоит идти наугад — так можно и вовсе потерять направление. Самое разумное — выждать, пока минует гроза.
Нащупав шершавую кору ветвистого дерева, он привалился спиной к стволу. Дубовая листва не пропускала дождя. А дождь все не унимался, и на небе ни одного просвета. Он уж собирался было идти дальше, как заметил тусклый движущийся огонек на опушке леса. В первый миг ему против воли захотелось поглубже спрятаться в кусты, припасть к земле, но тут он вспомнил, что находится еще на советской территории, что встречный путник ему друг.
Да, тут повсюду друзья. Каждый случайный встречный на проселочной дороге, каждый прохожий на людных улицах большого города, каждый товарищ на курсах по подготовке партийно-комсомольских кадров — близкий тебе человек. И если даже они друг друга не понимают — ведь каждый говорит на своем языке, — все равно остается сознание, твердая уверенность, что в случае надобности тебе помогут, поддержат: тут у людей единый путь к общей цели, к счастью всего человечества. Почти пять лет учился он здесь, чернорабочий Салдусского кирпичного завода. Здесь можно было свободно, не таясь, высказывать свои мысли, читать книги, за одно только хранение которых грозит тюрьма в буржуазной Латвии, впитывать знания, о которых сын неимущего батрака не смел и мечтать. Конечно, он мог бы и продлить эту недолгую свободу, с правом на труд, на отдых и образование, но Эдуард Смилтен думал не только о себе. Он ехал тогда в Москву как член нелегальной компартии, чтобы лучше вооружиться для подпольной работы. Теперь он возвращается в боевой строй, оставив в Москве жену и полуторагодовалого ребенка. Нелегко было расставаться, но Эдуард Смилтен понимал, что сейчас он необходим в Латвии угнетенному пролетариату. Когда товарищи томятся в неволе, он не может чувствовать себя счастливым…
Сноп света от карманного фонарика, ослепив его, скользнул по лицу.
— А я уж забеспокоился, — сказал, подходя, молодой проводник с видимым облегчением. — Погода сегодня просто собачья. Но вам это только на руку — пограничники на той стороне в такой дождь и носа на улицу не высунут.
С полкилометра они шли друг за другом по пограничному лесу. Ни одна ветка не хрустнула под сапогами проводника, ни одним звуком не выдал он своего присутствия. Смилтен ступал за ним след в след, стараясь не издавать ни малейшего шума. Когда проводник внезапно остановился, Смилтен чуть не налетел на него.
— Пересечете эту вырубку, и вы в Латвии. Слева — Пиедруя, направо сворачивает дорога на Индру. Разрешите пожелать вам счастливого пути!
Сказанные шепотом, эти слова прозвучали как-то таинственно. «Вот и настала решительная минута», — мелькнуло в голове у Смилтена. Еще не поздно вернуться, еще можно остаться с семьей, с друзьями, жить в безопасности. Достаточно одного только слова, одного шага, чтобы опять стать студентом московского вуза… Но такого шага Эдуард Смилтен не сделает. Его ждет важное боевое задание. Даже не оглянувшись, он решительно ступил на родную землю, которая встречала лучших своих сыновей нд цветами, а свинцовыми пулями.
Пригнувшись, чтобы не стать мишенью для латвийского пограничника, который, может быть, притаился где-то с оружием, Смилтен быстро пересек вырубку. Дождь опять полил как из ведра. Беспрерывно гремел гром. То и дело сверкали молнии. Но он теперь был в укрытии, в том же самом лесу, только по другую сторону пограничного рва. Плотной стеной встал перед ним кустарник. Он раздвинул густой ольшаник и почти сразу же нашел узкую тропку.
Туфли стали тяжелые от сырости и грязи. Мокрая одежда прилипала к телу. Он с трудом продвигался вперед. Ветви кустов хватали его, точно причудливые руки. Где-то поблизости вдруг послышался тихий разговор. Как солдат в болотном окопе перед вражеской атакой, Смилтен лежал, припав к сырому мху, не шевелясь. Он затаил дыхание, точно приготовившись нырнуть в речной омут. В голове шумело так, что казалось — она вот-вот лопнет. Вдали залаяла собака. Потом все стихло. И он снова двинулся в путь.
Когда Смилтен пробился к Даугаве, дождь перестал. В посвежевшем воздухе курился туман. Ветер рвал белую пелену, и блеклые лохмотья призрачными флагами трепетали на ветвях деревьев. Но и в такие минуты не было видно противоположного берега. Хорошо еще, что ему удалось заметить выплывшую из густого тумана огромную сухую сосну, единственная ветка которой, словно закрытый семафор, заставила его остановиться. Без колебаний Смилтен вошел в воду. Десяток шагов — и его вытянутые вперед руки нащупали борт лодки. Взобравшись в нее, он нашел там весла, уключины, мачту и скатанный парус. И сразу исчезло чувство одиночества. Нет, он не одинок — вопреки всем запретам, вопреки полицейскому террору и гнету его здесь ждали друзья. Неизвестный товарищ проделал сюда длинный путь против течения, чтобы он, Смилтен, мог теперь попасть в Краславу, не оставляя за собой подозрительных следов в случае погони.
Он вытянул из воды якорь и сел на руль. Лодка медленно скользила по реке, и вода, дружелюбно булькая, расступалась перед ней. Хотя лодку несло течением быстро и можно было не грести, Смилтен не мог усидеть в бездействии. Мерно вздымая весла, он широкими гребками гнал лодку вперед.
II
Ночь благосклонна к тем, кого преследуют. Покровом тьмы она укрывает их от враждебных взоров. Но в той же тьме кроются и опасности. Ночь беспощадно холодна, в просветах туч мерцают равнодушные звезды. В такое время прогулка по улицам навлекает подозрение… Так что лучше притвориться подгулявшим, подвыпившим парнем, который никак не может проститься со своей зазнобой и все нашептывает ей нежные слова. Даже ночные сторожа, первейшие осведомители рижской префектуры и политуправления, не обращают внимания на такие парочки.
Сытый, отдохнувший человек без особого труда переносит и холод, особенно если на нем теплое пальто и меховая ушанка.
А Эдуард Смилтен с утра на ногах. Весь день и росинки маковой во рту не было. Одежда на нем далеко не теплая, к тому же сильно поношенная. Но мысль о том, что нынче ночью должны наконец дать результаты усилия многих недель, радостно возбуждает его, придает сил.
День начался как обычно. К восьми утра Эдуард уже в порту, среди безработных, которые поджидают, не понадобятся ли грузчики. Напрасная надежда! Редко какое торговое судно заглядывало в Ригу в годы кризиса. Смилтен работы не искал, но появлялся в порту каждое утро. Он ничем не должен выделяться среди других, он должен быть одним из этих горемык, которые в поисках куска хлеба толпятся в порту, на базарах, у фабричных ворот, перед зданием редакции «Яунакас Зиняс» («Последние известия») — всюду, где мерцает хоть малейшая надежда заработать лат-другой на пропитание себе и семье. Уверенней всего чувствует себя Смилтен среди людей, в толпе, в сутолоке. Здесь легче незаметно, пожав товарищу руку, вложить в его ладонь шуршащий исписанный листок, или передать в свернутой газете воззвание, выслушать сообщение, дать совет… А главное — здесь он в постоянном контакте с рабочими. В общении с ними Смилтен черпает темы для своих пламенных статей. Нынче ночью, если ничего не сорвется, одна из этих статей станет передовицей подпольной газеты «Яунайс Комунарс».
С тех пор как Смилтен, вернувшись в Латвию, снова работает в подполье, возобновление издания газеты было главной его заботой. После недавней волны арестов комсомольское подполье снова окрепло, зажило полнокровной, целенаправленной жизнью. Все новые молодые товарищи пополняли ряды борцов. В прежнем ритме забилась революционная деятельность в Лиепае, Вентспилсе, в городах и селах Латгалии. Участились лесные митинги, стачки, демонстрации; классовая борьба ширилась и обострялась изо дня в день, и потребность в нелегальной литературе с каждым днем возрастала. Тем чувствительнее ощущал Центральный Комитет комсомола недавний провал подпольной типографии своего боевого органа — газеты «Яунайс Комунарс» — и арест ее сотрудников. Без газеты, глашатая правды, трудно охватить широкие массы рабочей молодежи.
Сравнительно легко было найдено подходящее помещение для новой типографии. В конце улицы Бривибас, в рабочем районе, за Воздушным мостом, в просторном дворе дома № 170, была небольшая ремонтная мастерская, в которой работало два старых подпольщика. Своим человеком был и дворник. Довольно легко разрешился и вопрос о транспорте: мало ли возят в ремонтную мастерскую тележек и тачек с ломом, моторами, трансформаторами и прочим старьем!
