Вячеслав Пьецух - Предсказание будущего

Стенные часы, висящие над холодильником, показывали двадцать минут второго, когда я взмахнул пером, как дирижерской палочкой, и строки потянулись из меня неиссякающей чередой. Начиная с этой минуты я писал фактически без перерывов тридцать четыре дня. Я был точно в каком-то великолепном продолжительном обмороке: я почти не спал, почти ничего не ел и только то и дело перебирался из кухни в ванную и обратно. Ближе к ночи четвертых суток теща предложила вызвать «Скорую помощь». К счастью, у жены хватило ума отклонить тещино предложение.

Полные тридцать четыре дня я разыгрывал жизнь Владимира Ивановича Иова, тщательнейшим образом поддевая тенденции, направленные в грядущее, скрупулезно рассчитывая условия, в которых предстояло им развиваться, и уже явственно видел дела грядущих времен, даже когда они совершались за линией умственного горизонта. Ближе к концу работы я, можно сказать, знал все: и то, что будет послезавтра, и то, что будет через тысячу лет. Я с прощальным чувством, трогательно, выписал последнее предложение и поставил точку — меня било как в лихорадке.

Это по-своему удивительно, но я не был охвачен восторгом исполненного долга — видимо, до такой степени я устал. Я принял холодный душ и отправился спать — разумеется, спа не было ни в одном глазу. Я лежал и думал; из тех разнокалиберных и разномастных соображений, которые посетили меня в тридцать пятую ночь, только вот какие стоят упоминания. Первое: я вывел, что я пророк, то есть пророк в прямом и изначальном смысле этого слова, каким были Исайя и Нострадамус; и второе: стать пророком может любой мало-мальски мыслящий человек, если на него то и дело сваливаются несчастья.

Рано утром я снова принял холодный душ и спустился вниз за утренними газетами. Газет в почтовом ящике не оказалось, но зато я нашел в нем пакет от Сидорова; Сидоров возвращал мне рукопись того самого пробного куска, который я когда-то ему посылал, ставил меня в известность, что все это такая беспомощная ерунда, что даже странно, как это взрослые люди могут сочинять подобную ерунду. Я поднялся в квартиру, позавтракал, приоделся, выкурил две сигареты подряд, и вдруг мне пришло на ум показаться Сидорову в новом качестве — то-то, должно быть, хватит его кондрат… Я вышел на улицу, обогнул угол дома, остановился у фонарного столба и внимательно огляделся: вокруг меня суетились люди; я смотрел на них и радовался — какие одухотворенные лица, какие многообещающие черепа…

Сидорова я в редакции не застал, но зато я против всякого ожидания встретил там Петухова-Ментика.

— Ба! — сказал я, встретив его у лифта. — Первый писатель Восточного полушария!

Петухов протянул мне руку с выкрашенными пальцами и ответил:

— Это, конечно, так, но вот что обидно: первый писатель Восточного полушария, а Россия меня не знает. Перефразируя Фому Опискина, я бы сказал: я Россию знаю, а она меня нет.

— Ты, главное, не расстраивайся, — отозвался я. — Все еще впереди.

— Да я-то что, — сказал Петухов, — мне торопиться некуда. Это тебе надо поторопиться; потому что пророков развелось, как собак нерезаных.

— А я все уже предсказал.

— Интересно, и что же ты предсказал?

— Я предсказал, что умру под забором, на котором будет написано — Петухов-Ментик.

Петухов покровительственно рассмеялся, потом прокашлялся и сказал:

— Ну а если серьезно?

— Серьезно тоже предсказал.

— И что же у тебя вышло?

— Все будет хорошо.