— Мне кажется, что после этого совещания наш актив удвоится, — сказал Калей. — От группы реакционно настроенных актеров надо отколоть всех, кто еще по своему недомыслию плетется у нее в хвосте. Я только что получил из Москвы много новых книг. Некоторые следовало бы изучать всем коллективом. Думаю, что Яундалдер это организует. Наш театр до сих пор варится в собственном соку, только этим можно объяснить самодовольство и упрямство некоторых маститых. Если бы они немного больше читали и поразмыслили о своем месте в обществе, о своем общественном лице, они устыдились бы своих капризов и стали бы совсем иными людьми. Что мы ставим им в вину? Буржуазное общество, реакционный режим делали все, чтобы отравить их, сузить их кругозор, оттолкнуть от народа. Мастер сцены должен стать активным членом общества, деятельным участником всенародной борьбы за социализм. Вы думаете, в Советском Союзе в первые годы после Октябрьской революции было легче? Там многие интеллигенты переболели той же болезнью, и прошло известное время, пока они поняли, что борются с собственной тенью. Поймут и наши. Только поможем им скорее пережить этот духовный перелом. Через несколько лет нам уже не придется обсуждать такие вопросы, из-за которых мы собрались сегодня. Только побольше выдержки, товарищи. Не нервничать от первых неудач. Дело наше верное.
Выходя из кабинета директора, Мара наткнулась на Зивтынь. Маленькая актриса нимало не смутилась, хотя всякий бы понял, что она по старой памяти подслушивала у двери.
— Что нового? — подобострастно заговорила она с Марой, взяв ее под руку, и потащила к красному уголку, который был устроен в комнате отдыха.
— Директор получил новые русские книги. Советую тебе кое-что прочесть. Попроси у Яундалдера.
— Тебе давно известно, дорогая, что я не знаю русского языка, — засмеялась Зивтынь.
— Почему же ты не учишься, не запишешься в кружок?
— Учиться вместе с рабочими сцены и портнихами? Фи! — Зивтынь сделала гримасу. — Буду я ронять свой престиж!
— Занимайся самостоятельно.
— Одной зубрить скучно. Скажи, дорогая, тебе известно, что твой бывший супруг, господин Феликс Вилде, арестован? Говорят, что он провел у тебя последнюю ночь перед арестом. Разве вы опять сошлись?
— Нет. — Мара еле сдержалась, чтобы не ответить резкостью.
— Тогда почему же он так поздно попал к тебе? — допытывалась Зивтынь. — Может быть, думал, что в благодарность за чернобурую лису… ты помнишь?.. Может быть, на что-то надеялся?
— Никакой чернобурой лисы у меня нет. Я отдала ее обратно в тот же день, когда узнала, что она добыта тем же способом, что и твоя.
В это время к ним подошел заведующий осветительной частью.
— Товарищ Павулан, сегодня после спектакля будет заседание месткома, — обратился он к Маре. — Нам надо поговорить с вами о повестке дня.
Мара отошла с ним в сторону. А Зивтынь, как ни в чем не бывало, бегала из гардеробной в буфет, из буфета в мастерские и чирикала, как воробышек под лучами весеннего солнца.
— Вы слышали, что бывший муж Мары Павулан арестован поздно ночью у нее на квартире? Подумайте только, оказывается, они все время жили вместе. Кто мог ожидать от такой святой невинности?
Мелкие уколы, шушуканье, гнусненькое ликование по поводу каждой пылинки, приставшей к какому-нибудь работнику, заполняли жизнь Лины Зивтынь. Как воробей, набрасывалась она на теплые еще сплетни, подобранные на улице, ворошила и расклевывала их, радовалась каждому найденному в навозной куче зернышку сенсации. «Вы еще не слышали?..»
3
Уже несколько дней Мару разыскивал по телефону Саусум. Газета начала печатать серию очерков об известных деятелях культуры и искусства. Очерк о Маре Павулан был уже написан, но в редакции не было ее фотографии.
— Загляните, пожалуйста, к нам в редакцию, — уговаривал он ее. — Мы вас сфотографируем, а заодно и познакомим со статьей. Может быть, там надо кое-что изменить? Мои борзописцы иногда такую чушь наплетут…
Мара пришла в редакцию в самое горячее время. Было очень шумно: звонили телефоны; взад-вперед бегали мальчишки-рассыльные с гранками очередного номера; заведующие отделами, заткнув уши, в последний раз перечитывали набранные статьи и придумывали заголовки. Все нити стягивались в кабинете Саусума: он был одним из заместителей ответственного редактора. Отсюда же неслись по всем направлениям распоряжения. Одних они успокаивали, других возбуждали еще больше.
Содержание газеты изменилось, а стиль работы остался прежним. Это доставляло большие трудности редакторам и сотрудникам.
— Ну, скажите, пожалуйста, кто сейчас станет читать о выращивании лука в комнатных условиях? — кричал Саусум сотруднику сельскохозяйственного отдела. — Неужели вы не могли найти ничего более интересного? Что-нибудь о машинно-тракторных станциях, об агротехнике, о доярке, которая добилась удоя в четыре тысячи литров… Думать, черт возьми, надо! Каждая статья должна быть актуальной и сочной.
Это было главным несчастьем сотрудников газеты: они никак не могли ответить в одно и то же время требованиям актуальности и сочности. Если статья была актуальной и соответствовала требованиям момента, то получалась сухой, как протокол. Наоборот, статья, в которую журналист вкладывал всю душу и все свое профессиональное умение, оказывалась неактуальной. Подумать только — уголовную хронику перенесли на последнюю полосу; о мелких воришках, дебоширах и хулиганах, специалистах по подложным векселям и пьяницах, вываливавшихся из извозчичьих пролеток, больше не писали; помолвки и золотые свадьбы перестали пользоваться вниманием читателей. Как работать бедному газетчику, который весь свой век гонялся за сенсациями, а теперь должен осмысливать действительность, ловить в пестром потоке событий самые существенные факты, характеризующие направление народной жизни? До сих пор уважением пользовались только типичные выразители идеалов буржуазного общества: предприимчивые люди, сумевшие обеспечить себе тепленькое местечко, ловкие дельцы, всевозможными махинациями стяжавшие себе богатство, обеспеченный, сытый и довольный собою мещанин, которого после смерти провожали на кладбище с оркестром пожарной команды, филантропы, экстравагантные дамы в парижских туалетах. Это наследство тяжелым грузом висело на шее воспитанного буржуазной прессой журналиста. Он не мог освободиться от него и чувствовал себя как слепой среди бурлящего потока. Он затвердил несколько прогрессивных фраз, определений и выпаливал их кстати и некстати. Не в силах схватить глубокий смысл происходящих событий, политически почти неграмотный, он мог только вылавливать случайные факты; вместо ядра он преподносил народу только свое упрощенное и искаженное представление о скорлупе. Все получалось банально, шаблонно, дешево.
Сидя в кабинете Саусума, Мара стала невольной свидетельницей мук рождения очередного номера.
— Вы меня простите, — каждую минуту извинялся Саусум. — Я сейчас…
Он отдавал распоряжения, раскритиковал одну статью, забраковал другую, заставил сократить третью, прикидывал, рассчитывал и, наконец, вздохнул с облегчением, как пахарь после последней борозды вспаханного им поля.
— Ну, кажется, все… Еще один номер уйдет в народ. Как дела в театре, товарищ Павулан? Когда обрадуете нас новой ролью? Что скажете об этом очерке, не наврали ли чего? Хотя Яундалдер очень осторожно обращается с фактами.
— Слишком захвалил, — сказала Мара. — Приписал мне чуть ли не все таланты, какие только есть на свете. Кое-что, по-моему, надо вычеркнуть.
— Нельзя, дорогая, ведь это очерк. Здесь все построено на акцентах, а что же получится, если мы их отбросим? Когда вы выходите на сцену, вы ведь тоже подчеркиваете гримом характерные черты персонажа, чтобы их могли схватить на расстоянии. Между читателем и выведенным в очерке лицом тоже существует дистанция, и если мы не подчеркнем ваше характерное и личное, читатель не получит нужного и подлинного представления о вас. Вы уж предоставьте это нам, мы в этих вещах напрактиковались.
— Но читатель-то сразу увидит, что это грим, — возразила Мара.
— Ну и что же? Для чего вообще существует грим? — Прамниек, — обратился он к вошедшему художнику, — скажи, чем отличается картина от фотографии?
— Картина облагораживает действительность, — ответил, не задумываясь, Прамниек. — В картине все предметы размещены гармоничнее и пропорциональнее, чем в природе. Поэтому картина доставляет нам большее эстетическое наслаждение, чем самая лучшая цветная фотография.
— Слышали? — кивнул Маре Саусум.
— Боюсь, что этот самый принцип и мешает вам делать хорошую газету.
— Почему же? — удивился Саусум.
Прамниек бесцеремонно положил портфель и шляпу на стол Саусума, сел и сразу занялся своей трубкой.
