— А как вы мне посоветуете: если найдется покупатель, не продать ли мне эту усадьбу? — спросил предводитель, положив ему на плечо руку и заглядывая в глаза.
— Эту усадьбу?
Михаил Петрович представил другого хозяина, с которым, может быть, и не уживешься, между тем как он привык уже к этой квартире, и ответил решительно:
— Нет, эту усадьбу я вам не советую продавать. На всякий случай эту вы оставьте.
— Представьте, мы с вами совпали в мыслях на этот счет, — просиял предводитель. — Вы знаете, мне ведь удалось большую часть имения продать вскоре после убийства Распутина… Правда, дешево, но зато с переводом на «Лионский кредит»… А там уж — деньги верные!.. Хотя франк и упал, конечно, но ведь потом, знаете… девальвация…
— Это замечательно! — восхитился Михаил Петрович. — Какой же дурак нашелся?
— Вы думаете, что он дурак, а не?.. Жена же моя думает, что… как это — такое толстовское словечко… «образуется», да… и вот тогда…
— Не-ет, едва ли. А эту усадьбу — вот это уж не продавайте… На всякий случай.
— Пожалуй, что так… пожалуй, вы правы. — И предводитель крепко пожал руку своему квартиранту, отходя от него к Павлу Иванычу.
Все это видел и слышал Леня, бывший поблизости.
— Ого, как струсил, — сказал он потом отцу. — А это что такое «Лионский кредит»?
— Банк есть такой в Париже.
— Что же он, в Париж думает удрать? Вот это здорово!.. А кому же мы тогда будем платить за квартиру? Неужели Павлу Иванычу?
— По-видимому, никому не будем платить…
— Ага! Вот это дело!
Гораздо позже узнал Леня от Павла Иваныча, что предводитель с семьей через Финляндию пробрался за границу, а в это лето Леня сработал сам две «шаланды» и продал их, а кроме того, сделал легкую мачтовую гичку, на которой ходил с парусом, став вполне заправским речным волком. Скамейки в лодке он уже иначе не называл, как банками, веревки — тросами, вантами, концами, все лестницы вообще и где бы то ни было — трапами, и если говорил «бережно» и «речисто», то значило это: «ближе к берегу» и «дальше от берега»…
Осенью грянул Октябрь, и коренным образом изменилась вся жизнь Лени.
I
Заводы на той стороне Днепра один за другим перестали дымить, но вид у них от этого не стал задумчивым, как у получивших заслуженный отдых; они казались Лене чудовищами вроде плезиозавров, удивленно вытянувшими шеи. И однажды вечером при тускло горевшей восковой свече он написал темперой индиговую ночь, воду и удивленно вытянутые из этой воды шеи многих плезиозавров с головками, до того маленькими, что они были еле заметны.
Когда рабочие и беднейшее крестьянство Украины подняли борьбу за власть и изгнали в конце семнадцатого вон из Киева Центральную раду, то немцы решили, что анархия в России дошла до своей высшей точки и что Украина теперь может дать им сколько угодно пшеницы, мяса и сала, надо только пойти туда и взять. Генеральный секретарь рады Симон Петлюра вернулся весною восемнадцатого в Киев вместе с немецкими войсками, а вскоре, четко отбивая под духовую музыку тяжкий шаг, немецкие полки появились и в том городе, где жил Леня.
Тринадцатилетний Леня не был и не собирался стать историком совершавшихся событий; и часто бывало так, что никто около него не знал, кто и в кого громыхал из орудий с этой стороны Днепра на тот берег и с той на этот, и чьи это пули жужжали и пели вдоль улиц, по которым приходилось идти из училища домой.
Перестрелка всегда начиналась внезапно. Реалисты, приходя в училище при затишье, вдруг оказывались к концу занятий отрезанными от своих домов. Дожидаться темноты, чтобы разойтись, было опасно из-за разгуливавших по улицам патрулей, так как движение после известного часа воспрещалось. Приходилось идти домой под пулями вдоль стен домов, иногда перебегать и прятаться за выступы стен, если перестрелка была редкой, а чуть только усиливался ружейный огонь или начинали методически строчить пулеметы, забегать в первые попавшиеся дворы и отсиживаться там.
Очень деятельно, поезд за поездом, начали гнать русский хлеб к себе в Германию немцы, и сало, и масло, и кожи, и шерсть, и веревки, и сахар, и даже махорку. Вдобавок ко всем карбованцам, и керенкам, и николаевкам, и донским, и криворожским, и прочим бумажным деньгам появились теперь у всех германские марки и австрийские кроны. Однако исчезли из лавок последние остатки готовой обуви, и сапожники, принимая заказ, говорили:
— А товар?.. Нет у вас товару?.. Как же вы хотите, гражданин, получить ботинки, раз у вас нет товару? Смеетесь вы, что ли?
Правда, на Украине был уже свой гетман — Павло Скоропадский, но исчезала и исчезала мука. Почему-то исчезли также и крючки для рыбной ловли: никто не знал, куда они все делись, но их нигде нельзя было достать.
Леня, улыбнувшись по-своему, так, что совсем спрятались глаза в глазницы и рот расчертил чуть не от уха до уха лицо, сказал отцу:
— Вот идея так идея… А что, если мне самому крючки делать?
— Гм… Вот тебе на! Да их, должно быть, где-нибудь на фабрике делают, эти крючки, — начал думать о крючках отец, никогда не умевший отличить марену от вырезуба и подъязика от плотвы.
— Еррунда, — махнул рукой Леня. — Тут нужно только стальной проволоки достать и круглозубцы.
И то и другое он достал, и производство крючков началось. Он откусывал клещами кусок проволоки и расплющивал конец его молоточком, так что получалась лопаточка, потом ювелирными тисками зажимал и накалял проволоку, чтобы можно было от лопаточки зубилом отбить зазубрину и загнуть проволоку с одного конца для крючка, с другого для ушка, в которое вдевается леска. Никто не учил его этому, но рыболовный крючок — снаряд нехитрый. И вот скоро у всех «каменщиков» появились крючки Лени, за которые он получал в обмен хлеб и рыбу. На опыте он узнал, что проволоку накаливать надо до голубого цвета, а если только до красного, выйдет ломкий крючок.
Однако крючками быстро насытился ближайший к Лене рынок сбыта; нужно было придумывать что-то еще, и на смену крючкам пришли печи и плиты, и после четвертой или пятой плиты Леня хвастал матери, играя по привычке кистями рук:
— Чепу-хо-вая штука… Ты, конечно, всегда ругаешься, когда печка плохо тянет, а знаешь, в чем тут вся сила? Колодцы не одной ширины кладут, — вот и все. Нужно, чтобы все ходы — один в один, вообще диаметр разреза…
Но Ольга Алексеевна была далеко не так восторженна, как Михаил Петрович; она свирепо обрывала Леню:
— Убирайся ты! Тоже печник!.. Что с твоей тяги, когда плита будет жрать по два пуда дров на один обед? И духовка может ни к черту не прогреваться… А кстати, сегодня я по нашему спуску шла и чуть себе ногу не сломала… Это не ты там с тротуара половину кирпича покрал?
— Ну что ты, мама, — я ведь на хозяйском материале работаю, — отворачивался, чтобы скрыть улыбку, Леня. — А за хозяев я ведь не отвечаю, где они там для плиты кирпич воруют.
Сама Ольга Алексеевна летом восемнадцатого вздумала завести при доме огород, отгородивши для этого часть двора. На нее глядя, другую часть двора тоже под огород загородил Павел Иваныч, оставшийся здесь, хоть он и не получал больше жалованья.
Ехать ему было некуда, а найти себе какое-нибудь место теперь смешно было и думать. Длинноволосый садовник, привыкший скармливать сено с хозяйского сада своей корове, теперь только горестно хлопал себя по бедрам и приговаривал в полнейшем отчаянье:
— Ну что ты скажешь с таким народом, а?.. Азиятцы оглашенные, а не народ…
Все окрестные коровы, козы и лошади паслись теперь в саду, в котором остались только кусты, деревья же были вырублены на дрова. Задумчивая прежде садовничиха стала теперь сварливой и крикливой, и когда ей надоедало переругиваться с женой Павла Иваныча, ругалась, уперев кулаки в бедра, с Ольгой Алексеевной, в огород которой любила просовывать через ограду голову пестрая Манька. Дворник-хват каждый день уходил теперь побираться, а двое Петек, которые жили с ним, вдруг пропали неизвестно куда. Когда на огородах Ольги Алексеевны и ревностного Павла Иваныча появились огурцы и первые помидоры, пришел какой-то отряд, кто во что одет, человек десять, с новенькими мешками, и собрал все огурцы и помидоры в мешки, пообещав прийти еще, когда кое-что доспеет. Возмущенная Ольга Алексеевна вздумала было потребовать у них мандат на право реквизиции, но ей сказали, показав вынутые из карманов револьверы:
— Вот наши мандаты.
— Так вы, значит, просто грабители? — крикнула Ольга Алексеевна, уронив при этом и едва успев подхватить пенсне.
— Нет, — спокойно ответили ей, — мы не просто грабители, мы — анархисты.
И пошли с мешками, а дальнозоркий Павел Иваныч разглядел, как, выйдя из-за кустов в отдалении, пристали к ним двое пропавших Петек. Они, значит, тоже стали анархистами.
