— Пионервожатая, ты собиралась на фронт?
— Вот провожу их, тогда…
Пароходик с баржей подошел на рассвете. Был тоскливый рассвет. Сеял меленький дождик. Мутное небо низко повисло над Привольным, едва не цепляясь клоками облаков за верхушки деревьев. Мутный туман стлался по лугу. Ока скучно пузырилась от дождя, серая, хмурясь беспорядочной рябью.
В Привольном нет пристани. Пароходик кинул якорь, подгадав остановить баржу поближе к мосткам. С мостков перебросили на баржу доски.
Ребята шли один за другим, стараясь не наступать переднему на пятки, под конец, не выдерживая, два последних шага бегом. Как все спешили и стремились на эту черную, низко осевшую в воду баржу, будто домой! Все мечтали уехать, уехать! А где-то позади, где-то за горизонтом, погромыхивало, будто раскатывался и урчал дальний гром.
Оставалось пройти Вариному звену, когда доска сорвалась и мальчишка нырнул под мостки. Пионервожатая кинулась в воду. У берега неглубоко. По пояс. Мальчишку вытащили, по рукам передали на баржу. Наладили доску, и остальные семь Вариных пионеров осторожно, гуськом, прошли по доскам. Вожатая замыкала звено.
И пароходик потащил баржу вниз.
— Прощай, Привольное! Спасибо, Привольное! До свиданья, Привольное!
— Ладно, поезжайте. А мы уж как-нибудь со своими-то…
Дождик припустил, сек, как прутьями. Коченея под дождем, в мокрой до горла одежде, пионервожатая приложила трубкой ладони ко рту.
— Клавдия! Клавдия! Клавдия! — надрывно неслось по реке.
— Что? Что? Что? — кричала Клавдия. И вдруг поняла: Записки!
Вожатая забыла Записки! Они были завещанием отца! Совестью и честью семьи. Памятью о первой Варе…
Клавдия побежала домой. Клавдия умела бегать не хуже любого парня, только пятки сверкают да мелькает пестрый подол. Призы получала в школе по бегу!
Но была осень. Шел дождь. Ноги вязли в сыром, тяжелом песке… А если бы и не осень, не дождь?
Разве капитан остановил бы баржу, сколько ни маши Клавдия красной сафьяновой тетрадкой, как флагом, когда, задыхаясь, вернулась на берег, а баржа уплывала дальше, дальше?
Уже почти нельзя различить людей на далекой, далекой, далекой барже. Можно лишь угадать: вон пионервожатая Варя! Стоит на корме. Ветер рвет на ней платье. На ней мокрое платье. Ведь она кинулась в осеннюю воду!.. Пионервожатая Варя, что же ты стынешь в своем мокром платье? Тебе холодно. Что ты кричишь? Ты кричишь:
— Сохрани их! Не забывай! Клавдия! Кла-ав-дия!
Дед встал с лавки, заложил руки за спину и тяжелыми шагами отошел к окну. Он никогда не сутулился, а сейчас стоял у окна совсем сутулый.
Кот неторопливо повел головой, вперил в деда свои таинственные черточки.
«Пионервожатая Варя — моя мама! Моя мама! Мама!» — тревожным молоточком стучало у Вари в груди.
— Бедные девчонки! — сказал дед. Повернулся от окна, беспокойно глядя на Клавдию: — А дальше?
— Я берегла их всю войну! Они были со мной всюду, на фронте. Берегла после войны! Они были со мной, как память…
— Вы привезли Записки? Слушайте… Клавдия!
Клавдия молчала.
— Не привезла, — сказал дед. — Где же они?
В эту минуту на крыльце послышался шум. Нетерпеливый стук в дверь.
— Дома кто есть?
Дверь распахнулась. Вошла женщина лет под сорок, в цветастом платке, повязанном концами назад, в красной кофте, такой красной, что вокруг все закраснело, будто в избу заглянула заря. Из-за плеча женщины высовывались еще две. Подталкивая друг дружку, они вошли в избу, загорелые, с выцветшими на весеннем солнце бровями.
— Клавдия! — перешагнув порог, сказала женщина в красной кофточке.
— Батюшки-матушки! Клавка наша! Клавдия, деваха наша геройская, она!
Они стали в ряд у порога и возбужденно заговорили все три:
— Вчерась слух по селу прошел… А нынче агроном: бежите, говорит, товарищи колхозницы, Клавдия Климанова с того света явилась. Не соврал агроном!
— Клавдия, да ты ли? Тела в тебе вовсе нет!
— Городской, что ли, стала? Нет, руки-то, глядите, вроде крестьянские. Слух по селу, а я не верю, сомневаюсь. Дай, думаю, своими глазами удостовериться надо.
— Клавдия, дак про тебя известие было, что на фронте убита!
— Узнала ли нас, Клавдия?
— Неужели не узнала? Ты — Маруська. Ты — Катя. Неужели не узнала! Ты, Маруська, и прежде красные платья да кофты любила. А ты Зинаида! Что? Не помню? Девочки! — идя к ним навстречу, возбужденно и радостно, как и они, говорила Клавдия. — Все помню. Ой, девочки, какие мы стали! Ой, девочки, какие мы старые стали!
— Ври! В самом расцвете. Молодых за пояс заткнем.
— Молодые нашу жизнь не осилят. Изнеженные… Откуда ты, Клавдия?
— Из Болгарии, девочки.
— И-их ты! Куда война занесла! По иностранным государствам раскидала людей. В иностранных-то государствах о Привольном нашем соскучишься!
— Ой, соскучилась! — всплеснув руками, воскликнула Клавдия. — Катя, Маруся, помните, за Оку по белые грибы на лодке ездили! У тебя, Катя, заветных местечек полно: чуть в лес — и пропала. Ау-ау, Катенька! Куда там! Ее и след простыл. Корзину с верхом боровиков наломает, тогда и покажется. А нам завидно, мы с Марусей аж почернеем от зависти!..
— Клавдия, про себя расскажи, — перебила бойкая колхозница в красной кофте, которую Клавдия называла Марусей.
— Расскажу!
Клавдия оглянулась на деда. Дед хмуро стоял у окна. Оживление на ее лице погасло.
— Сели бы, товарищ… Арсений Сергеевич. С дороги усталые. Сядьте, — нерешительно пригласила она.
— Я понимаю… вам не до меня… — ответил он с запинкой.
— Арсений Сергеевич! Виновата, Арсений Сергеевич!..
Видимо, он надеялся услышать другое и, медленно шагнув по направлению к ней, беспокойно спросил:
— То есть?
— Виновата…
Он сделал еще шаг и еще беспокойнее и требовательно:
— То есть?
Маруся в красной кофте перешепнулась с товарками, выдвинулась вперед:
— Товарищ военный или… как вас назвать, не пугайте ее.
— Не пугайте! — хором подхватили две другие колхозницы.
— Агроном сказывал, военный из Москвы прикатил, Клавдию ищет… Зачем она вам? — допрашивала Маруся.
— Двадцать годиков не видели Клавдию, а всё наша деваха геройская, обидеть не дадим! — подхватили другие.
— Девочки, бабы! — со слезами в голосе воскликнула Клавдия. — Этот товарищ военный не чужой мне, а дорогой человек. Пионервожатую Варю, мою московскую подругу, помните? Отец. А то дочь. Тоже Варя. На смену… Арсений Сергеевич, уж как я Записки хранила! Из войны, из плена целыми вынесла!..
— Сейчас где они? — нетерпеливо спросил дед. По лицу его было видно, спросил уже без надежды.
— В день перед отъездом хватилась, дай, думаю, взгляну, размечталась, как сюда, на родину, ехать, разгрустилась, вспомнила старое, думаю, ах, погляжу на свою дорогую тетрадочку, везти-то ее с собой не собиралась я, не для кого вроде, про вас неизвестно, может, вас и на свете уж нету…
Клавдия говорила без передышки и прижимала руки к груди.
— Ну? — торопил дед.
— Они в сундуке лежали, на дне. Неносильная одежда у меня в сундуке, отцов кафтан, чабаном отец был у мужа, его кафтан и лежит, и другое памятное, а на дне, под вещами, Записки. Арсений Сергеевич, может, найдутся еще…
Дед отвернулся. Помолчал.
— Когда пропали? — не оборачиваясь, коротко спросил дед.
— То и беда, что не знаю! Может, год тому, может, два… А может, вовсе недавно. А может, сама я переложила куда да забыла. Прежде памятлива была… — Клавдия всхлипнула.
— Пре-ежде! Двадцать годиков утекло после прежде-то! — вставила колхозница в красной кофточке. — Клава, Клава! Отец с матерью, два братана потеряны. Что там тетрадочка! Что там Записки!
Клавдия заплакала. Плечи у нее вздрагивали, снова из пучка выскочила шпилька, и волосы гривой рассыпались по спине.
— Не нашла, видно, счастья Клавдюха! В обиде на жизнь? — запричитали в голос колхозницы.
— Дорогие мои, золотые! Не в обиде я на жизнь, а напротив! А вы? А вам что досталось? Мужья, семьи-то есть ли? Какое ваше бабье житье, поделитесь, — спрашивала Клавдия сквозь слезы.
— Иди, Варя, в сад, — велел дед.
Он не любил при ней разговоры на житейские темы. «Бабьи» особенно. О мужьях, женихах, свадьбах, изменах, разводах… Он считал, что гораздо более Варю должно интересовать политическое положение в Конго. Концерт Шостаковича. Кинофильм «Иваново детство». Одним словом…
— Иди, Варя, в сад.
— Есть идти в сад!
— Батюшки-матушки! Муштра-то! — удивились колхозницы.
Варя не прочь была бы послушать разговоры про бабье житье. Но с дедом спорить напрасно, это Варе слишком хорошо было известно, и она, не споря, вышла на крыльцо. Крыльцо высокое, с перильцами. Перильца пошатываются от старости, ступеньки скрипят.
