У большого колокола било могло бы быть самостоятельным колокольчиком, притом не самым маленьким. У маленького колокольчика било величиной чуть побольше наперстка.
Значит, если звенят все 17 колоколов, то фактически их звенит 34. Внутри каждого колокола свой маленький колокольчик. Это и создает необыкновенный разгул, почти вакханалию звуков.
Снаружи на каждом колоколе обозначены этакие условные елочки, которые, однако, сразу же выразительно напоминают о сумрачных родопских еловых лесах: ведь среди еловых лесов главным образом гремят колокольные симфонии,
Экскурсовод музея тряс палки, чтобы звенели сразу все колокола, и даже тряс три палки с колоколами одновременно. Но мне больше нравилось осторожно, пальцем пробуждать звук то в одном колокольчике, то в другом. Звук вылетает из медного гнезда и тотчас взвивается вверх. Он летит все выше и выше, как жаворонок в весеннем поднебесье (хотя, казалось бы, потолок) и замирает в такой уж вышине, что не услышать, бы и жаворонка, не увидеть бы большую птицу. Ударишь в другой колокольчик, свежий звук устремляется вверх, чтобы догнать тот замирающий, предыдущий, и догоняет его в вышине, и тогда они сплетаются крепко-накрепко, чтобы замереть вместе, но тут им вдогонку вылетает новый птенец из соседнего медного гнезда. А потом экскурсовод снова тряс палку, и звуки выпархивали, как стаи птиц, испуганные ружейным выстрелом.
Достать болгарские колокола, чтобы купить и увезти в Москву, присоединив к своей коллекции, оказалось делом не только нелегким, но почти невозможным. Был период, когда эти музыкальные инструменты, украшавшие быт и труд скотоводов (а это именно музыкальные инструменты, по-другому я не хочу их называть), собирали центнерами и увозили как металлолом на переплавку в большие города. Чтобы удобнее перевозить (в целях транспортировки), клали их кучами под пресс. Не знаю, успевал ли звякнуть при этом хоть один колокольчик или уж и не успевал.
Я бы не задевал колокольчиков только ради того, чтобы они звенели; я бы тем более не задевал болгарских колокольчиков, если бы дело не касалось и нас самих, и даже в первую очередь.
Как же так? У нас ведь никогда не подвешивали овцам и коровам колокольчиков. А если и подвешивали, то глухари, этакие шарообразные бубенцы, не столько звенящие, сколько рокочущие или воркующие. Их и называли еще воркунами. А колокольчики были только поддужные, вешались под дугу. К тому же ни глухари, ни поддужные колокольчики (пусть даже и «дар Валдая») не достигали такой степени совершенствования (чтобы семнадцать штук подбирать по тональности), как в Болгарии.
Но дело не в одних колокольчиках. Кооперирование земледельческого труда (у нас коллективизация) ведет к перестройке хозяйства, к коренному изменению не только самой структуры сельскохозяйственного производства, но и к изменению сознания людей, их психологии, их духовной жизни.
Задачи были поставлены грандиозные. А тут еще перед страной, перед народом в целом иные грандиозные задами по индустриализации страны: заводы, гидростанции, каналы, самолетостроение, а позже ракеты и космические корабли. За тридцать, допустим, лет наделано столько, сколько не было наделано за предыдущие триста лет. Это все верно.
Но за решением грандиозных, величественных, колоссальных, гигантских задач мы немножко проглядели (некогда было об этом думать), как из жизни тружеников деревни, ну, или, скажем, из их быта, а можно взять еще уже – из их труда, ушел этакий элемент красоты, ничем пока не восполненный.
Что же плохого было в том, что пастухи, живя в глухих горах, оторванные от людей, услаждали себя музыкой, музыкальным разговором десятков и сотен колокольчиков; что плохого в том, что каждый овчар старался подобрать себе самые лучшие колокольчики? Что плохого в том, что он прекрасно умел играть на гайде? И заслушивались его целые Родопы, особенно на вечерней или утренней заре.
– Главное – план, – мужественно отвечали мне болгарские скотоводы. Но неужели вовсе нельзя сочетать план и обычай; цифру и песню; труд и красоту?
Я ничего не говорю, многое уходит в прошлое безвозвратно, и смешно было бы за это цепляться, чтобы удержать. Но надо чем-нибудь заполнить место ушедшего, этот (модное теперь словечко) образовавшийся вакуум.
Тяжелым был труд крестьянина. Вот он и старался украсить каждый шаг, каждый элемент своего бытия. Трепала (нелегкая работа трепать лен) висят по музеям как оригинальные произведения народного творчества, дуга, расписанная и разрисованная, дом, украшенный резьбой, вышитые полотенца, праздничные женские наряды, скатерть, похожая на жар-птицу, песни, которыми теперь заслушивается весь мир, хороводы по тридцать человек, а в хороводе женщины и девушки в венках из луговых цветов.
Или, скажем, свадьба. Едва ли не самое главное событие в жизни каждого человека. Веками продумывался я складывался свадебный обряд, длинный, строгий спектакль, где и зрители, и актеры – одно. Спектакль с интермедиями, с сольным и хоровым пением, с хореографическим элементом, с отдельными сценками, полными символического значения.
Ушло – не будем жалеть? Но чем бы заменить? То, что «молодые» распишутся в сельсовете,– в этом красоты еще нет, а потом сразу за стол – студень, водка, соленый огурец. Выручаются на криках «горько». Одно это, пожалуй, и осталось от большого и нужного обряда.
Недавно я прочитал, как жених за невестой приехал, на чем бы вы думали? – на самосвале. Вот так. Вместо свадебного поезда с разноцветными лентами в гривах лошадей и с колокольчиками (опять эти колокольчики!) – обыкновенный колхозный самосвал. И грустно тут не то, что не нашлось иной машины, – можно было бы поискать и найти, а то, что жених, и невеста, и все вокруг считают это в порядке вещей.
Мы строим коммунистическое общество – самый красивый образ жизни из всех существовавших когда-либо на земле. Зачем же пускать красоту в переплавку, предварительно сплющив ее многотонным прессом. Не разумней ли сохранить, сберечь и передать потомкам?
Путешествуя по Болгарии, мы в конце концов набрели на лавчонку старьевщика-медника, у которого ченове висели на палке почти как в Ранковском музее. С той разницей, что здесь их можно было купить. Я вцепился в самый большой чен, который гудел почти как набат.
– Сколько же стоит? Скажите мне скорее, сколько стоит этот красавец?
– Сейчас свешаем, – спокойно ответил хозяин лавочки. – Это мы продаем на вес, как медь. Одну минутку. Ваш красавец весит три кило сто.
В общей сложности я унес из лавочки хорошо упакованными в бумагу и шпагат двенадцать килограммов семьсот пятьдесят граммов колоколов. Их была дюжина. Самый маленький весил граммов полтораста.
Вас, конечно, интересует, почем же в Болгарии ходит килограмм колоколов. Но я не рискую об этом написать… Во-первых, вы мне все равно не поверите; во-вторых, жена, оставшаяся без сувениров, до сих пор не знает, что у меня были в Болгарии кое-какие карманные деньги.
Зато у меня единственная в целой Москве коллекция родопских ченов. Может быть, нет такой коллекции в самой Софии.
Наконец, нужно заметить, что слово «ченове» и все эти дюкизинджи-деве, алтынджи-деве и т. д. – все эти названия турецкого происхождения известны главным образом в Родопах. Когда я стал, рассказывать о них друзьям в Софии, они не сразу поняли, о чем идет речь, а потом обрадованно воскликнули: «А, так это же звонци! Обыкновенные звонци!»
Нетрудно понять и русскому человеку.
ЭТЮД ЭТНОГРАФИЧЕСКИЙ
(продолжение)
Точно такая же путаница (ченове-звонци) произошла и с другим словечком. Есть в Болгарии понятие – «чешма». Пока мы ездили по стране, в гуще народа, особенно в Родопском крае, всюду слышали и сами говорили «чешма». А потом друзья объяснили, что на подлинно болгарском языке «чешма» – это «водолей». Практически, конечно, бытуют оба слова, и пришлое от турок, и отечественное, так же как у нас, к примеру, есть одновременно порт и пристань, парк и сад, прихожая и вестибюль, шоссе и дорога, аэроплан и самолет, пилот и летчик.
Правда, в случае с чешмой. я думаю, не только слово пришло от турок, но и само понятие, и сама чешма, как таковая.
Дело в том, что точно такие чешмы я во множестве встречал в Албании, тоже находившейся некогда в составе Оттоманской империи. Говорят, много их в Греции и Югославии. И в самой Турции, разумеется. У нас встречаются в землях, соседствующих с турецким востоком: в Армении, в Азербайджане и даже в Грузии.
Может быть, все дело в цене воды в тех местах, которые я только что перечислил. В цене не базарной, но для путника, застигнутого на каменистом пути в полдневном иссушающем зное.
Теперь, когда мы едем по дороге со скоростью 70 километров в час, имея в автомобиле термос с ледяной водой, чешмы попадаются нам через каждые полчаса езды. Они не имеют для нас вроде бы никакой цены, хотя все равно приятно остановиться возле родниковой струи, охладить лицо, руки, сменить воду в термосе.
